Читать онлайн книгу "Разговор о будущем"

Разговор о будущем
Ирина Евгеньевна Ракша


«NON-fiction» премии-медали им. Ивана Грозного
Вы открыли замечательную книгу. Это не только художественная проза большого мастера слова. В ней редкая информация «о времени и о себе», о героях веков минувших и дне сегодняшнем, это интереснейшие мемуары, воспоминания. Автор книги Ирина Евгеньевна Ракша – известный писатель, кавалер государственных наград, лауреат литературных премий. Её имя включено в энциклопедии, в Книгу рекордов России. В её честь Российская академия наук назвала малую планету № 5083 Иринара. Имеет звания: академик Академии российской словесности, Народный писатель России.

Итак, вы на пороге увлекательного чтения и новых открытий!





Ирина Ракша

Разговор о будущем. Дневниковая проза


В любой точке прошлого начинается будущее.

    И. Ракша


Серия

NON-FICTION

медали-премии им. Ивана Грозного








На обложке картина художника Юрия Ракши «Разговор о будущем» (Третьяковская галерея).



© И. Ракша, 2021








Более полувека я работаю в литературе. И могу назвать эту книгу своей визитной карточкой, так как в ней отразились основные черты моего творчества. Разных объёмов и жанров. Но всё это – я. В каждой строке, каждом слове. Говорят, серьёзная проза, как и серьёзная музыка, не стареет. Мой муж, художник Юрий Ракша, сказал: «Как в зеркало мы смотрим в мир и отражаемся в нём. Картины художника – это отражение мира, а значит, и его самого. И потому в каждом произведении ищите художника, его СУТЬ, его отражение – он здесь…».

Так что – читайте! И приятных вам минут!









Планета Иринара. Об авторе



 











Ирина Евгеньевна Ракша – академик, действительный член Академии российской словесности, писатель, кинодраматург, член Союза журналистов СССР и РФ (с 1965 г.), член Союза писателей СССР и РФ (с 1969 г.). Вдова художника Юрия Ракши (1937–1980), имела дочь Анну Юрьевну. (Член Союза художников РФ. Скончалась 13 мая 2017 г. Аневризма.)

Ирина родилась в Москве, в Останкино, в семье служащих. (Москвичка в четвёртом поколении.) Родители, выпускники ТСХА (Тимирязевской сельхозакадемии), – агрономы. Детство её прошло на столичной окраине. Училась в средней (№ 271) и музыкальной школах. В 1955 г. развод родителей стал причиной её отъезда с поездом первоцелинников на Алтай во вновь образующийся зерносовхоз «Урожайный», куда ранее был командирован из Министерства сельского хозяйства её отец. Там, в предгорьях Алтая, на берегу реки Катуни, рядом с селом Сростки, родиной В. Шукшина, и проходили годы юности будущей писательницы. (Этому переломному периоду жизни посвящён рассказ И. Ракши «Голубочек мой ясный».) В селе Грязнуха (ныне Советское) она окончила десятилетку, получила «серебряный» аттестат зрелости. Одновременно работала в совхозе почтальоном, учётчиком на лесоскладе, лаборантом на птицеферме и пр. Затем, уже в Красноярском крае, на станции Солянка, станции Уяр-Клюквенная – разнорабочей на железной дороге, корреспондентом газеты «Сталинец», а также в Туве, Хакасии, на станции Бискамжа. В дальнейшем в её творчестве романтические мотивы железной дороги, товарняков, поездов, дальних странствий особенно любимы.

«По алтайской степи на взмыленном коне пронеслась мимо меня амазонка. Так состоялось моё первое знакомство с семнадцатилетней Ириной Ракшой, – писал в 1963 году поэт-классик, профессор Литинститута им. Горького Михаил Аркадьевич Светлов. – Я приехал к её отцу, директору строящегося целинного совхоза. Я тогда никак не думал, что буду писать вступительное слово к её рассказам. Она тогда была никаким писателем, так же как я никакой наездник. Но я считаю, что недаром вспомнил об этой первой встрече. Потому что свойство Ирины – неутомимость в движении. Потому что – разбуди её глубокой ночью и скажи: “В Ледовитом океане белые медведи соскучились по тебе” – она, надевая башмаки, спросит: “А туда как лучше добираться, поездом или самолётом?”»

Великий поэт Михаил Светлов сердцем почувствовал то яркое, то порывистое и сердечное, что сохранилось в Ирине Ракше навсегда и окрасило всё её творчество. Люди Алтая, Сибири, Чукотки, люди сильной и чуткой души стали героями первых её публикаций на страницах алтайских, сибирских, а затем и московских, центральных газет и журналов.

И вот что далее писал в статье о Ракше Светлов:

«Она исколесила Сибирь, не устала, а, наоборот, рвётся в новые пространства. И эти её путешествия вовсе не для того, чтобы потом похвастаться: “Я была там-то и там-то”. Нет, вовсе не для этого.

Есть два рода наблюдателей. Есть наблюдатели “ума холодных наблюдений”: “Вот я поеду в Париж, обязательно посмотрю на Эйфелеву башню, сбегаю в Лувр и, конечно, накуплю кой-чего из мелочишек”.

А Ирина, скажем, поедет на Север, она поедет туда вовсе не для того, чтобы увидеть только северное сияние. Она поедет туда для того, чтобы увидеть и узнать чукчей под северным сиянием. Она умеет прекрасно видеть, и именно поэтому у неё так много в рассказах хороших деталей.

Не всегда в произведении нужен образ. Точная деталь часто заменяет образ. Точная деталь становится биноклем, приближающим предметы и делающим их выпуклыми. И тут не нужны никакие романтические слова. Наоборот, бытовая деталь помогает романтике. Если бы я был сказочником, я бы первую сказку начал так: “Студент надел калоши и пошёл в царство фей”. То есть я бы к небесам пристегнул землю…

Я не буду вас утомлять многими её цитатами. Приведу только одну деталь и один совсем краткий диалог: “Но стрелочник отвернулся и, сунув флажки в сапог, пошёл в будку”. Больше нигде в рассказе этот стрелочник не появляется, но это “сунув флажки в сапог” делает стрелочника видимым и запоминающимся.

А вот диалог – разговор девушки и девчонки:

“ – Уехать бы куда подальше. Да вроде незачем. Платят хорошо.

– А я бы задаром по красоте такой ездила, – глядела вдаль девчонка”.

Больше я цитат не привожу, потому что это не разбор творчества Ирины Ракши. Это только моё напутствие ей.

И я так обращаюсь к Ракше:

“Ирина!.. Я называю тебя талантливой. Смотри не подведи меня!”»

(Михаил Светлов. 1963 г.).



Полустанки и поезда, товарняки и работяги-попутчики – всё это тоже предмет острого, сострадательно-любящего взгляда Ирины. А светловское напутствие: «Смотри не подведи меня», сказанное незадолго до смерти поэтом (чьей студенткой, вернувшись в Москву, стала молодая писательница), на всю жизнь для неё стало ответственным.

В 50-60-е гг. И. Ракша училась и на агрофаке в Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Затем поступила и окончила ВГИК, сценарный факультет (1961–1967 гг.), дипломным сценарием были новеллы её первой книги «Встречайте проездом». В 1972–1974 гг. – Высшие литературные курсы Литинститута им. М. Горького для членов Союза писателей. Мастера – прозаик С. Антонов, поэт А. Межиров. «Я всегда много училась. Даже прилежно. И это, конечно, здорово, – напишет она потом в биографии. – Это были тоже “мои университеты”. Но училась я ещё и потому, что в вузах тогда платили стипендии, на которые можно было жить. А я, брошенная родителями, заимевшими иные семьи и иных детей, могла с ранней юности рассчитывать лишь на себя. Ну а потом у нас с Юрочкой и своя дочь появилась. Анютка. Так что поневоле вкалывать приходилось».

Немалое влияние на творческое становление писательницы оказала встреча и с Василием Шукшиным (и его матерью), в чьём доме в Сростках она порою бывала ещё в «алтайский период». Ну а регулярные публикации в московских журналах «Юность», «Молодая гвардия», «Огонёк», «Смена», «Знамя» и первые книги рассказов: «А какой сегодня день?», «Почему опоздал маневровый», «Скатилось колечко» (изд-во «Советская Россия»), «Сибирские повести» («Профиздат», «Современник») – принесли И. Ракше широкую известность. Сделали её имя любимым и популярным уже в шестидесятые, в период так называемой «оттепели». Критики писали: «Её проза красочна, ёмка. Богата образами, деталями и интонациями, глубоко психологична. Её школа – классика русской литературы». Действительно, её кумиры – Н. Гоголь и А. Пушкин, И. Бунин и А. Чехов, В. Набоков и Ю. Казаков, Е. Носов и В. Шукшин.

Её новые, неспешные книги последовательно выходят и в 70-е, и в 80-е годы, и в лихие 90-е. От газет и журналов Ирина часто ездит в командировки. Очерки и статьи, будь то БАМ или Прага, Чукотка или Париж, глубоки, остры, порой непримиримы. Будучи по профессии и кинодраматургом, И. Ракша пишет сценарии документальных и игровых фильмов, снятых на киностудиях «Мосфильм», «Беларусьфильм», в ТО «Экран».

Как искусствовед печатает статьи о музыкантах, поэтах, художниках: М. Грекове и А. Пластове, Ю. Ракше и И. Левитане. Её муж, с которым они встретились ещё во ВГИКе студентами (тогда Юрий Теребилов), – известный живописец и художник кино Юрий Ракша, лауреат премии «Оскар» (США) за фильм «Дереу Узала», премии «Биеннале-72» в Париже за полотна «Моя мама» и «Современники». В честь него, выдающегося художника XX века, Институтом астрономии РАН названа планета Солнечной системы № 3032 – Ракша. Впоследствии он вспомнит об их общей студенческой юности: «…много и писем было тогда написано будущей писательнице Ирине Ракше, ставшей потом моей женой и верным другом на всю жизнь, и в радости, и в горе, моим единомышленником, первым зрителем, первым критиком. Я знаю, как много факторов должно соединиться в благом сочетании, чтобы художнику стать художником, чтобы художник осуществился, поэтому так важно, кто всю жизнь с тобой рядом… А Ирочка всегда была моей звездой, моей Музой».

Книги прозы И. Ракши переведены на многие языки мира. Статьи о её творчестве, о «свете добра и любви» писали многие мастера русского слова: С. Дангулов и А. Борщаговский, В. Сурганов и В. Куницын, И. Стаднюк и Ю. Нагибин, Дм. Ильин и Б. Виленский, и др. Её имя вошло в «Российскую книгу рекордов – 2008», во многие литературные энциклопедии, в том числе «Женщины-писательницы России» (США). Ирина Евгеньевна – лауреат ряда литературных премий: «Золотое перо России», имени В. Шукшина, им. С. Есенина, им. М. Лермонтова «Золотой витязь» (2012), «Писатель года – 2013», «Писатель года – 2015», «Наследие-2015», «Писатель года – 2016». Премия и медаль им. И. Бунина (2014), медаль им. К. Шульженко. В 1995 г. малая планета Солнечной системы (№ 5083) решением Института астрономии РАН и Международного планетарного центра (США, штат Массачусетс) получила имя Иринара «…в честь известной русской писательницы Ирины Евгеньевны Ракши».

Основные книги: «Встречайте проездом» (М.: Изд-во «Советская Россия», 1965), «Катилось колечко» (М.: «Советская Россия», 1971), «Весь белый свет» (М.: «Современник», 1977), «Далеко ли до Чукотки» (М.: «Московский рабочий», 1979), «А какой сегодня день?» (М.: «Правда», 1981), «Роман-газета», «Весь белый свет» (М.: «Художественная литература», 1981, тираж – 3 млн), «Скатилось колечко» (М.: «Советская Россия», 1987), «Сибирские повести» (М.: «Профиздат», 1988), «А какой сегодня день?» (изд-во «Огонёк»), «Охота на волков» (М.: «Библиотека русской прозы», 1998), роман «Белый свет» (М.: «Союз писателей России»), «Художник и Муза. Юрий Ракша» (Союз писателей РФ, 2005), а также сборник мемуаров «Возвращение в Россию» (М.: «ИРА», 1993) и др., в том числе книги для детей: «Ужин тракториста» (М.: «Малыш»), «Певец Первой конной» (М.: «Малыш»), «Необыкновенное путешествие» («Детская литература»), «Избранное» (2016, Российский союз писателей). Автобиографический роман «Письма чужой жене» (2015). Очередная книга И. Е. Ракши «Шкатулка с секретом» (2013) – о знаменитой певице начала века, собирательнице и несравненной исполнительнице русских народных песен, основоположнице этого эстрадного жанра, именем которой РАН наименовало планету Солнечной системы № 4229 Плевицкая, – Надежде Васильевне Плевицкой, бабушке писательницы.

С 1994 по 2004 г. И. Е. Ракша – председатель приходского совета храма Рождества Пресвятой Богородицы, который она безвозмездно восстанавливала в Москве, в Бутырской слободе, в самое трудное для страны время. В эти же годы работала редактором – завотделом литературы и искусства в журнале «Работница».

Имеет государственные награды «За освоение целинных земель» (1956) и др. Последняя государственная награда за заслуги в области литературы и искусства – орден «Дружба» (2008) за подписью Президента России В. В. Путина.

На 7-й Пушкинской ассамблее (2015) принята в действительные члены Академии, учреждённой императрицей Екатериной II в XVIII веке.

Весной 2018 г. И. Ракша удостоена высокого звания «Народный писатель России».

2020 г. – медаль имени Пушкина, орден «Кирилл и Мефодий».

2021 г. – орден Святой Анны.




Осеннее интервью

Ноябрь-2020


– Что значит для Вас, Ирина Евгеньевна, быть писателем? Изменилось ли с годами Ваше представление об этом?

– Если вы не возражаете, я отвечу на этот важный вопрос сразу по высшему, гамбургскому счёту.

Жизнь на земле постоянно меняется, но понятие «писатель» остаётся неизменным. Это величина постоянная, поскольку имеется в виду не просто человек, грамотно пишущий тексты или издающий свои книжки. (Таких миллионы.) Писатель – это тот, кто создаёт, кто рождает литературу ХУДОЖЕСТВЕННУЮ. Который рисует нам образ своего времени. Кто оставляет в веках штрихи к портрету эпохи. То есть когда он – Художник, а его кисть – Слово. И в нём, в Слове, – и рисунок, и краски, и мысли.

И ещё мой совет от профи. Истинный писатель должен быть в плену не у публики, а у собственного таланта, у дара, полученного свыше. И он должен, он просто обязан его отрабатывать и ему соответствовать.

Я не сразу пришла к пониманию этого. Лишь с годами. Методом проб и ошибок. Порой даже интуитивно. Помню, мой учитель по Литинституту, поэт-классик Светлов Михаил Аркадьевич, однажды сказал мне: «Даже из таблетки аспирина можно сделать волшебство». И он делал. Вот что такое писатель.

А в конце добавлю: ведь Истинный Писатель – он посланец Неба. И у него есть сверхзадача. Из хаоса слов, хаоса языков он пытается создавать на земле ГАРМОНИЮ. Свет и добро. А это работа трудная. Так что не забывай древнюю истину: «Если можешь не писать – не пиши».



– Был ли у Вас в юности эталон литературного творчества?

– Моя юность была стандартной юностью советской девочки, комсомолки-отличницы. В столичной школе – обычной и музыкальной. Война с фашизмом только что окончилась нашей великой победой. С фронтов вернулись и не вернулись герои-отцы. И все мы хотели быть как Зоя Космодемьянская, как Уля Громова или Любка Шевцова. Все зачитывали до дыр книгу Н. Островского «Как закалялась сталь». Взахлёб читали Горького, Шолохова. Вот на этих идеях и идеалах, на таких эталонах мы крепли и возрастали. «Наша Родина лучшая, за неё и мы можем жизнь отдать». А мне ещё и повезло: я прошла трудовую школу целинницы на Алтае. Получила там аттестат зрелости. Любую технику научилась водить. Управляться с конями. В общем, поняла, познала землю не только ногами, но и руками. Ладонями. Порой до мозолей. И это была отличная, очень нужная школа. Каких лишены нынче наши сытые, а порой и ленивые дети и внуки.

И ещё добавлю. Вернувшись в родную Москву, я много училась. Тимирязевка, ВГИК, Литинститут. И никакой помощи. В вузы поступала без блата (родители-то агрономы). И тогда всюду платили стипендии. Потом замужество, дочь родилась. И мне, и мужу-художнику (тоже вгиковцу), конечно, пришлось подрабатывать. Но книги… книги были у нас повсюду. Вокруг нас, и рядом, и в нас. Наконец появились в продаже теперь разрешённые Бунин, Есенин, Олеша, Ахматова, Зощенко, иностранцы: Генрих Бёлль, Хемингуэй, Ремарк и – о чудо! – Набоков. Владимир Набоков. Великий Художник, мастер и маг. Гений чудесного русского языка. Просто эквилибрист Слова. (Про «Лолиту» хочу просто забыть.) Однако эмиграция и его, мастера, умалила. (Но то первая волна, что была ради спасения жизни.) Эмиграция, как ни крути, всех умаляет, портит, уродует. (Один только Бунин выдержал.) Но писать прозу так, как они, – не надо. Я и не буду, и не хочу. И невозможно это. Их язык – товар штучный, неповторимый. Он только внутри ИХ бокала. Внутри закона единства формы и содержания. У кого есть единство двух этих начал – у того есть и гармония. Когда же вырвалось что-то вперёд или что-то отстало, гармония рухнула, треснула. Это ярко видно в формализме, в модернизме, в поставангарде. Там нет и быть не может гармонии. Пустышка. Эксперимент. Порой даже красивый. «Дыр-бул-щыл».

Я реалист-классик. Я создала свою Мастерскую, своё Мастерство. Своё единство формы и содержания. Художник Юрий Ракша сказал: «Дай нам Бог в творчестве в силу своих возможностей и талантов хотя бы чуть-чуть приблизиться к тем великим красотам и ценностям, которые создал Творец».



– Какое самое Ваше любимое собственное литературное произведение – вне зависимости от мнения критики и популярности у читателя?

– Произведения автора словно дети его. Большие, малые, старые, молодые. Когда-то рождённые или только вчера. Конечно, свежие всегда интересней. А старые порой бывают почти забыты. Но если взглянуть с высоты птичьего полёта, то я назвала бы удачным свой роман «Белый свет». Он писался долго. Всё прирастал деталями, героями, эпизодами, всё набирал мускулы. И стал наконец многослойным, и философским, и… современным. А проблемы, в те годы заложенные в текст, и по сей день (к сожалению) актуальны.



– Вы опубликовали в издательстве ИСП три замечательные книги: «Избранное», «Звёздный бульвар» и «Золотые опилки». Над какой из них было труднее всего работать и почему?

– Мне работать со словом никогда не было трудно. И хотя я много чего умею (и вязать, и стирать, и машину водить), мне в радость работать со словом. Помню, в СССР, будучи уже вдовой, я построила на Истре, на берегу водной глади, дачку, бревенчатый такой чудо-домик. Он рос из года в год. Получу гонорар за книгу – пригоню на «КрАЗах» брёвна из псковских лесов. На другой год получу гонорар за новую книгу – стены воздвигну, потом куплю железо на крышу. Кооператив «Московский писатель». Наконец говорю мастерам, когда уже крыша была на срубе: «Ну слава Богу! Кажется, всё закончено». А опытный старик-плотник смеётся: «Нет, голуба! Сейчас только всё и начинается». Так вот и с любым рассказом. После того как точку поставишь, всё только и начинается. Правду жизни превращать надо в правду искусства. Настоящий писатель и рождается только тогда, когда он начинает текст переписывать, дорабатывать, сокращать. (Краткость – это не сестра таланта. Это и есть сам талант.) Так что путь к идеалу, к гармонии бесконечен, как путь к горизонту.



– В Ваших книгах много интересного о поколении шестидесятников, заложивших основы новой, послесталинской российской культуры. Чем отличалось это поколение людей от наших современников?

– Поколениям новым я бы сказала резко и коротко – заелись, голубчики хреновы. Даже зажрались. (Конечно, не все.) Стали прагматики и рантье. Всё-то вам плохо и всё-то вам мало. Получили в наследство готовенькую богатую страну. Почти у каждого стоит во дворе иномарка, президент подарил квартиры бесплатно. За городом ждёт бабкина дачка, земля (пусть и в шесть соток). И труженики-родители оставляют вам, перелюбленным, место под солнцем. Но только вот труд у вас не в чести, не в почёте. Молодые сегодня не жаждут работать, вкалывать, созидать. Особенно ручками, ручками. Сегодня, например, слесаря, печника, плотника днём с огнём не найти. В девяностые все хотели стать киллерами, проститутками «сопровождения». А нынче, когда страна вляпалась в капитализм, так вокруг всё юристы, блогеры, модераторы, менеджеры. Или вот ещё лакомая «работка» – охранник. Без слёз не взглянешь. И главное – у недовольных нет идеи, нет высокого стимула к жизни. И в жизни. Мол, плохо, и всё. И в глазу, кроме доллара, – ничего. Только прибыль и деньги. Любой успех измеряем только деньгами. «Бабло победило Добро». Вот это и есть звериный оскал капитализма. Даже посткапитализма. Когда человек превращается не в человека, а в потребителя. А Божьи законы, заветы Иисуса, Будды, Аллаха или попраны вовсе, или забыты… Так что нам надо радеть не о том, КАК учить поколенья, а ЧЕМУ поколенья учить. Без идеалов, без целей духовных – нельзя. Иначе теряем фундамент, пассионарность, а в конечном счёте – страну, национальное государство. А за порогом стоит трёхглавое чудище – «глобальная власть». С бомбой в руке.



– Вас многое в жизни интересует. О многом Вы пишете. А к чему Вы безразличны?

– Если коротко, то это деньги, спорт и секс. Не удивляйтесь. Когда над головой построена крыша и в холодильнике есть еда и питьё, да ещё заработана пенсия, что ещё нужно телу? А ничего… Душе нужно и сердцу нужно. А достижения тела могут тешить лишь в юности. Ну на секунду быстрее, ну на сантиметр выше, на грамм тяжелее. Ну и что? Это же всё от гордыни. А гордыня – грех смертный. И на тело, которое быстро вянет, стареет, жаль тратить бесценные годы жизни. Что впереди у тела? Ранняя инвалидность или в лучшем случае работа тренером?.. Думаю, жизнь стоит тратить на достиженья ума и души. Лишь это – путь роста, путь восхождения. Лишь это – дорога вверх, к Храму и Богу.

Что же касается секса, то чем раньше исчезнут проблемы, которые ниже пояса, тем лучше. (В природе ведь секс существует только для и на момент продления рода.) А энергия, которая освобождается, должна идти на созидание, на работу ума, души и сердца. Только это рационально и драгоценно. По вселенскому закону сохранения энергии, она не исчезает, а переходит из одного состояния в другое.



– Что такое для Вас атеизм и атеистично ли современное общество?

– Атеизм – это ведь тоже религия. Только пустая, тупиковая, мёртвая. Как надутый гордыней шарик. Ткни – и сдуется, лопнет. А Иисус, Будда, Аллах – величины богатые, полные нравственных ценностей и добра. Так зачем, почему же от них отрекаться?.. Оттуда лишь успевай черпать, обогащаться. А что черпать для души атеисту? Или у атеиста? В своей гордыне он ограничен земными знаниями, нищ и конечен. Даже если он академик, высоколобый умник. Образованность и Духовность – вещи раздельные. Хотя в единении у них может случаться особая сила.



– Есть ли такое, о чём бы Вам всю жизнь хотелось написать, но так и не воплотилось?

– Просто жаль, что жизнь коротка, что упущено много времени… А возрастной аскетизм позволяет мне нынче быть мудрей, прозорливей. Понимаешь, что не нужны ни пиар, ни агенты. Ибо наша профессия диогенова. Просто надо сказать судьбе: «Отойди в сторону, я пишу, ты застишь мне солнце» – и выводи себе тихо буквочки ради Христа. Пиши и трудись. Работай. Как говорится, «ради Иисуса, а не ради хлеба куса».

Беседа с О. Грибановой






Бийск. И. Ракша в гостях у матери В. Шукшина Марии Сергеевны






Лавровые листья

Блокнот. Из свежих записей


1. Почему я назвала эти записи «Лавровые листья»? Думаю, тут надо сказать пару слов о самом лавре, об этом чудо-дереве с юга, с тёплых берегов благодатного Средиземного моря. О дошедшем до нас слове «лауреат», в корне которого опять-таки главное слово «лаур» – лавр. О лавровом венке в истории Рима и в мифологии Греции. О великих почестях в городе Дельфы и у горы Олимп. О награждении душистым лавровым венком не только за спортивную доблесть, за честь и геройство. О благородных ароматных венках на головах и груди победителей – спортсменов и воинов, вождей и мудрецов. Но надо ещё нырнуть к истокам, лежащим в толще тысячелетий. Вспомнить, например, сына бога Зевса, златокудрого Аполлона – бога света, музыки и медицины. Изящного бога аристократов. Вспомнить об этом страстном красавце, так неудачно полюбившем целомудренную нимфу Дафну, которую боги, спасая от бегущего за ней Аполлона, вдруг превратили в лавровое дерево с воздетыми кверху ветвями рук. А потом… Потом безутешный Аполлон в память о любимой всегда носил на голове венок из лавровых листьев. А в руках, с собой – золотую кифару и лук со стрелами.

Ароматный лавр красив, стоек, целебен. Каждый зелёный его листок живителен и бесценен.

Теперь вот и я, представив «лествицу жизни», ведущую в небо, как бы увидела на каждой её ступени опавшие, облетевшие с венков листья лавра. И крупные, и мелкие. Листья, листочки с венка Истории Человечества. С венка историй и моего дорогого Отечества. И в этом ворохе, в массе листвы, густо устлавшей ступени, я разглядела мелкие-мелкие листики и моей скромной судьбы.



2. Сегодня услыхала по радио «Россия» интервью одной пишущей, Анны из Оренбурга, издавшей свою книгу о восемнадцати судьбах великих Муз. Тех женщин, что позировали когда-то лучшим художникам мира. Пикассо и Шагалу, Дали и Рембрандту, Праксителю и Матиссу и пр. С каким трудом автор по крупицам собирала в источниках редкие факты их биографий. И вот наконец толстая книга готова. Даже переведена на французский. И там, в книжных лавках Парижа, весёлые продавцы просто не знают, на какую полку её поставить. Что это? Журналистика или искусствознание? Приключения или беллетристика?.. Но автор им умно подсказала: «Ставьте везде, где берут».

И вот я подумала – нужны ли нынче такие книги? Просвещение, популяризация? И твёрдо ответила – конечно, нужны. Только если написаны интересно, с талантом. (Люблю же я, например, прозаика-просветителя Валентина Пикуля.) Но при этом почему-то вспомнила эпизод из собственной жизни. Пришла к нам как-то одна старушка уборщица. Увидала меня за письменным столом корпящей за работой и говорит: «Я вот тут у одного писателя работала, так он весь обложится книгами, поглядит в них – и пишет, поглядит – и пишет… А ты-то как? Из книг пишешь или же из себя?» Я рассмеялась. Ответила: «Из себя пишу… Из себя…» С тех пор у нас с мужем в семье (художник Юрий Ракша) так и прижился риторический этот вопрос: «У тебя откуда, откуда?.. Из книг или же ИЗ СЕБЯ?».



3. В науке «Литературоведение» любые умные «веды», конечно, очень нужны, но автор художественной прозы должен быть художником. Не рассказывать, а показывать. И всегда писать только ИЗ СЕБЯ.



4. Почти два века назад наш великий Фёдор Михайлович Достоевский задал человечеству серьёзный вопрос. (Кстати, Достоевского так небрежно унизил, назвав даже посредственным, другой гигант русского Слова – Владимир Набоков. Великие вообще не всегда любили друг друга. Толстой, например, Шекспира, Гюго – Гёте и т. д.) Этот вопрос Достоевского к человечеству возник в романе «Преступление и наказание», в уме героя, бывшего студента Родиона Раскольникова: «Тварь ли я дрожащая или право имею?». И люди на этот вопрос до сих пор всё пытаются и никак не могут ответить. Чётко, членораздельно. А почему?..

Лично у меня ответ есть давно. Собственно, на что герой Родион хочет право иметь? Топориком тяпнуть по голове старушку процентщицу?.. А если не тяпнет, то что? Тогда он «тварь дрожащая» или вошь ползучая? Вот ведь как вопрос-то поставлен! На мой взгляд, очень криво, нелепо.

Любой человек изначально рождён не «вошью ползучей», а богоносцем. С частицей Бога в душе, с совестью. То есть созидателем, не убийцей. И уже потому тут ответ налицо. Он права не имеет рубить старуху, пусть даже скверную. И каждому известно: жизнь человеку дарует Бог. Он её и забирает. «Бог дал – Бог взял». А Родион, забирая чужую жизнь, ещё и спрашивает: «Тварь я дрожащая или право имею?». Да нет же, голубчик! Ты не тварь дрожащая, но и права убивать не имеешь. А убив из корысти (для ограбления), ты вдруг устрашился и лукавым этим вопросом начал путать и совесть свою, и читателя. Поскольку дрожать тебе надо было раньше, ещё до преступления. И вообще топорик не поднимать.

Вот вам и ответ на вопрос. И лежит он на поверхности. А лукаво кающийся (в угоду автору) хитрый жулик Родя Раскольников топорик поднял, раскроил череп старухе, а заодно и случайно вошедшей Лизавете. Но это был выбор не героя, безбожный и жуткий, а самого грешного автора. Искавшего ответ: кто я и куда мне идти – к храму или от храма? Это автор зарубил старуху, топорик припрятал и принялся задавать «философский» вопрос (как любой преступник, юля и хитря), продолжая мучить и героя, и себя самого, а заодно и читателя (притом потея, бледнея и то и дело падая в обмороки): «Тварь я дрожащая или право имею?».

Так что впредь, дорогой Родион, не спрашивай глупостей. И, если ты здоров психически, не убивай, не руби никому голову. Права такого ты не имеешь! Тем более если ты был крещён и всё знал заранее.

Ведь даже сама постановка такого вопроса нелепа и некорректна: «Тварь я дрожащая или право имею?». Абракадабра какая-то!.. Если не рубишь – то ты «тварь дрожащая», а если рубишь, то что, «право имеешь»? Это всё равно что спросить: «Что лучше – солёное или зелёное?».

Да ни то, ни другое! Это и ежу ясно. Вот они, нелепые греховные «загадки и лабиринты Достоевского»! Так что, по-моему, Владимир Набоков прав. Он даже слишком мягко отозвался о прославленном коллеге. Я бы тоже сказала: «Не морочь людям голову по ложному поводу». (Но это мнение лично моё.)



5. Но тут я скажу ещё вот о чём. Православный Достоевский (хоть и сам грешник жуткий, мот и обманщик, безнадёжный азартный игрок) далеко ныряет в глубины психики человека. Его души. Подробно копается в психологии. (Собственно, за то и ценим.) Но читать его негармоничные тексты удовольствия не доставляет. Слишком далеки от меня его вопросы, проблемы его грехов. Душевные и бытовые заботы почти всех его персонажей. Сонма грешников. Эти проблемы отнюдь не вечные, и не для всех, и не на все времена. (Как нам то и дело стандартно долдонят литературоведы.) В общем, нынче рука моя к его книжке не тянется. А жаль. Ведь он, христианин, духовно мне очень близок.

И ещё даже не потому, что качество его поздней прозы (как я уже говорила) крайне небрежно. Она тороплива, лохмата, многословна, я бы даже сказала, грязна, суесловна (я исключаю вещи ранние: «Село Степанчиково и его обитатели», «Записки из подполья» и пр.). А ещё вот почему.

В прозе важен закон: «Твой читатель – он твой соавтор». Вы едины лишь вместе с ним. (Иначе зачем и для кого писать?) И потому зрелый автор в своём тексте на каждой странице и также в подтексте должен оставлять для читателя место, пространство. Для его мысли, его сострадания, его вздоха. То есть – для его как бы СОАВТОРСТВА. В этом и кроется ГАРМОНИЯ и талант высшей пробы.

А Достоевский пишет взахлёб, торопливо и словно бы начерно. Притом разжёвывая любой монолог или мысль Раскольникова до донышка. Как бы пишет себе в блокнот, для себя любимого. (Как материал на будущее.) И, как на мелкой мельнице, мелет и мелет и слова, и эпизоды, и мысли до зёрнышка, до муки, до порошка. Словно его читатель – тупица. При этом Фёдор Михайлович и не мыслит, конечно, о каком-то своём читателе как о соавторе. О каком-то воздухе в строке или на странице. В общем, читая Достоевского, порой задыхаешься. И потому общаться с его текстом не в радость. Потому и рука к его книге не тянется. Это тебе не Набоков, не Гоголь и не Толстой. Вот они – «первачи», гении русской высокой прозы.



6. Царь Руси Пётр Первый, первый император российский, не любил «купеческую» Москву. Разве только Преображенку, село Преображенское у истоков московской речушки Яузы. Где в юности на её берегах (особенно на левом, высоком) Пётр строил свой флот. Учил тонким судовым делам свой молодой потешный полк, названный Преображенским. Я далека от царя Петра, но спустя триста лет и мне повезло, я лет пятнадцать там счастливо прожила с мужем, на Преображенке, на Черкизовской улице. Там и дочь родилась, и первую книжку мою «обмыли», и первое полотно мужа, и столько иных радостей было, и такие друзья в гостях: музыканты, поэты, художники. (А вот что и как красиво написал на мой молодой юбилей поэт А. И. Третьяков: «Приветствую преображенье ? Преображенского села. ? И снега тихое сниженье ? На крыши и на купола… ? Приветствую твоё рожденье, ? Преображенная Ирина…».)

Ну а ещё любил Пётр Первый, пожалуй, Лефортово. Тоже на речке Яузе слева, по течению чуть ниже. Он там много чего понастроил. Со своим любимцем, могучим красавцем из Швейцарии Лефортом. А в этих дворцах-хоромах частенько и по многу дней Пётр проводил разгульные оргии («Всех впускать и никого не выпускать!») со своими верными фаворитами Алексашкой Меншиковым и тем же Лефортом. Который, кстати, позже и погиб от очередной «потехи и пития». (Опухоль от падения развилась в боку.) Тогда и родилась пословица: «Что русскому хорошо, то немцу смерть».

В 1712 году Пётр перенёс столицу империи (почти что на три столетия) из вековечной древней Москвы на семи холмах на болотистый север, в любимый его новострой Петербурх (город Петра). А назван тот был и в честь его небесного покровителя – святого апостола Петра, ну и, конечно, в честь себя любимого.

А вот московская речка Яуза как текла, впадая в Москву-реку, так и сегодня течёт лениво, неспешно. И моя скромная жизнь прошла на её берегах, у её истоков на Преображенке. А ещё и возле устья, на Таганке-Землянке, у бабушки с дедом. И три поколения моих предков лежат на погосте в Лефортово, на высоком, левом, её берегу. Я и речку Яузу назвала как родную – «Мой посох». У всех же есть свои реки. Волга у Горького, Енисей у Астафьева, Ангара у Распутина, Сейм у Носова. А у меня вот – невеличка московская, Яуза. И пусть эмигрантский прозаик Вася Аксёнов, знакомец мой, не посягает на этот мой «посох» своим ходульным текстом в книге «Москва Ква-Ква». Эти полёты его над Яузой дёшевы и давно отыграны. Ещё В. Орловым в «Альтисте Данилове», Павлом Вежиновым и другими. А мне так просто противны, как полёты над моей Яузой чёрных вороньих гадящих стай.



7. Это теперь слышать уже банально: «Увидеть Париж и умереть». Я в Париже бывала трижды. В разные годы. (Того города давно уже нет.) И вовсе не обязательно умирать, его посетив. Не стоит он этого. А однажды мы побывали там вместе с моим мужем, художником. Там на выставке «Биеннале-72» демонстрировались от СССР два его прекрасных больших полотна: «Моя мама» и «Современники». (Юра называл их программными.) Они получили лауреатство в номинации «Лучшее в реализме». Встречались мы там и с моим коллегой Толей Гладилиным, который туда эмигрировал давно. Вслед за Максимовым и Аксёновым. Помню, мы провожали Гладилина из Москвы, сидя в ресторане ЦДЛ, в Дубовом зале. За длинным столом нас, шумных молодых литераторов, было человек восемь-десять. Мы даже подарили ему в путь на чужбину украденную тут же, со столика, втихую белую кофейную чашечку с тремя золотыми буквами «ЦДЛ». На память о родине.

Прошло время. Все мы в Москве часто слушали из-за кордона знакомый Толин голос с радиостанции «Свобода». Его взяли туда на работу. Жизнь в СССР и нашу власть Толя не жаловал. Честил как мог, и в хвост и в гриву. Нелицеприятно. Отрабатывал зарплату в твёрдой валюте.

В Париже Гладилин позвонил нам в гостиницу (что была возле вокзала Сен-Лазар) почти ночью. Сказал, что, прочитав в советском посольстве список приехавшей группы, обрадовался, увидав нашу фамилию. И просил прямо сейчас же с ним встретиться. Будет с женой ждать нас на площади у храма Мадлен, в белой машинке «пежо». Встанет в тени. Только чтоб мы не привели за собой из нашей московской группы «хвост». И мы с Юрой, всё взвесив, всё же пошли, улизнув-таки от «хвоста», что сидел в холле с другими людьми из нашей группы… Много мы ездили с Гладилиными по ночному Парижу. Кстати, на удивление очень тёмному, мрачному (французы рано ложатся спать, рано встают на работу), лишь с двумя отдельными, сияющими электричеством для туристов кварталами Монпарнас и Монмартр с витринами ресторанов и клубов. «Посмотрите налево… Посмотрите направо… А это самый богатый квартал. Видите, там, наверху, в окнах всё сияет. И люстры… Это у них вечеринка…» (Тогда ещё слова «тусовка» не было.) Толя вёл «экскурсию» с такой гордостью, словно дарил нам своё собственное богатство. И торжественно, в качестве апофеоза сказал: «А сейчас я вас повезу в “Ротонду”. Хотите в “Ротонду”?» Ну кто ж от такого откажется! И вот мы вчетвером сидим за столиком в знаменитой «Ротонде» (кафе великих Флобера, Тургенева, Хемингуэя, Эренбурга), правда показавшейся мне в ту полночь пустой, темноватой и просто невзрачной. Чем тут могли восхищаться все великие и невеликие, уж и не знаю. Может, тогда я просто чего-то не поняла? Или дело в том, что именно они, такие великие, тут сидели? А теперь вот скромненько сидим мы?

И правда скромненько. У каждого из нас по полфужера красного вина и по печеньке – это Толин заказ гарсону.

Я исподволь рассматриваю Гладилина. С Москвы Толя не изменился. Так же некрасив, простолиц, курнос. Круглая, как бильярдный шар, почти безволосая голова. Как прежде, плохая, в красных пятнах кожа лица, широко расставленные водянистые рыбьи глаза. Но взгляд живой, быстрый. Он хочет нам нравиться, он теперь истинный европеец, он тут, в Париже, хозяин. А Фэра (она же Маша) скучает, к нам безразлична. И зачем только муж вытащил её на эту ненужную встречу? Ей бы впору сейчас мирно спать в постельке. Она тут давно уже знает всё, сразу освоилась, обжилась. А Толя – нет, тот ещё фонтанирует, порой ликует. Жадно нас спрашивает: «Ну как там у нас?.. Что в ЦДЛ новенького? Что в Союзе писателей?» Я в ответ что-то вякаю. Рассказываю, но он слушает плохо. Ностальгия и мешает ему, и угнетает. Потом мы с Юрой дарим Гладилиным мою очередную книгу (тираж, конечно, стотысячный) и дивный Юрин альбом – альбом «Живопись. Графика. Кино». Он смотрит как бы походя, мельком, ревность в глазах. И неудивительно. У него на родине тоже были раньше такие же тиражи. Обе наши книги сразу же отправляются Фэре в большую модную сумку. А потом мы дарим как бы главное, стандартный сюрприз, набор «для «наших» эмигрантов». Бутылку дешёвой (именно такой) водки «Московская».

Обязательно с зелёной наклейкой. Потом ароматный кирпичик черняшки (ржаного чёрного хлеба). И главная фишка – стеклянная баночка чёрной осетровой, дорогущей икры. С картинкой рыбы осетра на металлической крышке. Помню, Толя, сидя рядом с женой напротив нас за столиком у высокого ночного окна «Ротонды», выходящего на тротуар ночной улицы, радостно, озорно, с удовольствием подбрасывает на ладони эту чёрную баночку. И всё шутит, смеётся: «Вот за это спасибо. За это спасибо. На Пэр-ля-Шез за это любую девку можно снять. Любую красотку». Смеётся искренне, заразительно.

Эту ночную парижскую встречу с семьёй эмигранта четвёртой волны я, наверно, назову выразительно: «Ну как там, у нас?». Именно с этим вопросом Гладилин тогда не раз обращался к нам. (А про Париж говорил: «Тут у них…».) «Тут у них» ему всё тогда было плохо. Всё как-то не так. Всё как-то не нравилось. И в авто-мастерской-то за ремонт его «бэушного» беленького «пежо» безбожно ободрали, попросту объегорили. И на радио-то «Свобода», куда его с трудом пристроили на работу, ему (и прочим вновь прибывшим из России эмигрантам) платят гораздо меньше, чем местным и даже цветным. И французский язык очень уж трудный. Толя не выучил его до сих пор. (Даже с гарсоном объяснялся на пальцах.) Зато его Фэра чувствовала себя тут как рыба в воде и была всем довольна. И даже их квартиркой в бетонной многоэтажке на окраине для цветных эмигрантов (вроде наших хрущоб), что возле Булонского леса. Она и по-французски уже болтала почти легко. И свою взрослую дочку сразу устроила учиться в Сорбонну. И в разговоре Фэра с гордостью всё повторяла: «У нас тут, в Париже…» А нас с Юрой с печальным сочувствием спрашивала: «Ну что там у вас, в вашей Москве?» Лишь одно ей тут не нравилось. Не принято было у соседей по этажу одалживать, как у нас, «до получки пятёрку» или «до завтра» соль или луковицу. И вообще позвонить в дверь к соседям-французам тут было немыслимо, неприлично. Даже и в голову не приходило. Словно вообще вас рядом тут не было. Не жило. «Не стояло».

Мы с Юрой спрашивали у Гладилина аккуратненько так, чего это он в эфире всё так разносит, так поносит свою вчерашнюю родину? Так гнобит на весь белый свет прошлое своё житьё? Где, кстати, книги его регулярно печатали, где был у него миллионный тираж и миллионный почитатель-читатель. И даже сюжеты его удачно снимали в кино? Но тут Толя сразу сникал, и тон менялся. Он неумело оправдывался, мол, свобода слова, и вообще он на власть «там у нас» вовсе не зол (словно в Москве мы оглохли). Однако тут сразу приходила мужу на помощь Фэра и ловко переводила разговор на другое. (А для меня именно это и виделось главным. Мне хотелось докопаться до истины…) И я докопалась-таки и написала очерк-воспоминание «А как там у нас?». В нём много всего интересного, особенно про этот вечер в «Ротонде». До и после полуночи.



8. В Париже на выставке «Биеннале-72» Юрочкины живописные полотна «Моя мама» и «Современники» получили первую премию в номинации «Лучшее в реализме». Есть интересные фото.

В тот же раз мы с мужем познакомились и с совершенно иным эмигрантом, не из последней, четвёртой, волны. Со старичком месье Пьером Васильевым. Сыном эмигрантов первой волны, белой гвардии. Он буквально прилипал к нашей группе на улице. Ожидал нашего появления в музеях и в самых разных районах города. Жадно прислушивался к русской речи. Просто жаждал познакомиться. А потом, выбрав нас с Юрой, – просто влюбился. Даже в Москву прилетал по туру только ради нас. Все дни старался проводить на Преображенке, у нас в гостях. (Есть фото.) Пьер-Пётр Васильев, бедный эмигрант, привёз мне в подарок поношенную, но вполне симпатичную европейскую одежонку. Похоже, из секонд-хенда. Элегантный, почти что новый жакетик и разные кофточки. Да, он был бедный, пенсионер. Очень страдал от ностальгии. Обожал русских. И нас особенно. Очень нами гордился. Порой писал из Парижа письма – длинные, грустные и пустые. Про погоду, про то, что идёт у них в опере, что – в кино. Про Голливуд и засилье всего американского. Но однажды Юрочку на «Мосфильме» вызвали на ковёр. И предложили «прекратить этот опасный контакт с капиталистическим зарубежьем». И наша дружба постепенно сошла на нет. Да и по командировкам много ездили.

Теперь уж милый Пьер, наверное, умер. А цветные фотографии, где старичок Пётр Васильев гордо стоит безупречно одетый на выставке «Биеннале-72» в центре Парижа, возле Юриных картин «Современники» и «Моя мама», – остались. Хорошо бы им сохраниться и впредь. Ведь в каждой точке прошлого начинается будущее.



9. Я ещё застала Чрево Парижа в центре города. Ещё оставалось время до переноса могучего этого чрева на окраину. Где-то в старых моих блокнотах есть об этом более подробные записи. А сейчас вспоминаю вонь и кучи отбросов в этом чреве, крики грузчиков в грязных фартуках, пирамиды поломанных ящиков из-под овощей. Тележки с товаром и жуткие запахи в мясных и особенно рыбных рядах. И ещё я почему-то запомнила в «чреве» ажурные чугунные стойки-столбы, что издавна подпирали дождевые крыши-навесы. Те самые, о которых писал Золя, которые видел Флобер. Но красота истории бледнела перед уродством и суетой нового бытия. Как же тогда я сочувствовала жильцам соседних высоких парижских домов, окна которых смотрели на вонючие эти ряды! И были всегда плотно закрыты жалюзи. Даже те, где красовались под ними балкончики с цветами пёстрой весёлой петунии – цветами весёлыми, разноцветными. И вот теперь этого Чрева не стало. Это как если бы вдруг навечно пропала из центра Эйфелева башня – символ Парижа. А ведь когда-то и её всерьёз хотели снести.



10. Однажды мы с Юрочкой были в одной богатой семье. В центре Парижа, в шикарном старинном доме, в гостях у какого-то буржуа. Муж с женой (ещё молодые холёные люди) и их чудо-деточки, «обнимашки». В белых кудряшках, в бантах и шелках. Девочка с мальчиком как ангелочки. Всё кидались на шею к нам, целоваться: «Спокойной ночи, мадам! Спокойной ночи, месье!» (Так непривычно казалось объятье этих нежных голых ручонок.) Пили белое вино с южных плантаций дюжего красавца хозяина, сотрудника какого-то «пищевого» министерства. Ели жаренные в масле шарики из картофеля, изделие милой, внешне невзрачной хозяюшки, блюдо очень популярное у французов. Мирно, беззаботно спорили о великом Китае, стране коммунизма (откуда хозяева только что вернулись в полном восторге), и о нашей стране и «советской» нашей системе. Вообще говорили о многом. Кстати, они на выставке видели Юрину живопись и выражали нам свои восторги. Мы подарили им Юрин альбом. Беседы вели на английском. (Юрочка его знал. Хозяева – тоже, и очень свободно. А я иногда что-то вякала по-немецки.)

Вообще при первой встрече с Парижем город мне показался лёгким, светлым, каким-то музейно-прогулочным. Олицетворением слова «любовь». Но потом… потом категорически нет. Всё, всё изменилось. «Увидеть Париж и умереть». Вот именно. Вполне реально. Всё потемнело, потяжелело. Как бы осунулось. А лица, лица… Где вы, французы, ау?.. Жуткая метаморфоза. (Даже был ликвидирован из частного многоэтажного дома музей-квартира Ленина. Мы раньше в эту квартиру восходили группой по старой скрипучей лестнице. Буквально на цыпочках, «шёпотом», боясь потревожить жильцов…) А уж что там теперь, в двадцать первом веке, творится – непостижимо уму! На улицах всё мусульмане и африканцы. Без слёз смотреть на экран ТВ невозможно. Горят в Париже машины, горят магазины, всюду мусор, ор, бунты. Прежнего города, «праздника, который всегда с тобой», давно уже нет. Да и нет там ни Галича, ни Гладилина, ни Некрасова. Сплошь мусульмане с Востока, негры из Африки. Прежнее время, прежний Париж канули в бездну. А жаль.



11. В жизни моей, уж так случилось, мне довелось быть женой прекрасного художника. И не просто женой. Жёны бывали у всех. А любимой его натурщицей. Такое нечасто бывает, чтоб в одном стакане – и жена, и натурщица. Обычно художники натурщиц разыскивают, платят им за сеансы немалые деньги, порой заводят романы. Как говорится, жена женой, а муза музой. А мой Юра всегда женой любовался и жадно хотел меня рисовать или писать. То есть всё время переносить мой образ на холст, на бумагу, в цвете и без. Черты моего лица, линии тела, мои руки и ноги. А я, тогда молодая и глупая, позировать не любила. Особенно голышом. Было скучно и зябко. Казалось, всё это впустую, только зря время моё убивается. Наконец я сказала мужу тактично и ласково, чтобы не обидеть: «Юр, ты лучше пиши меня, когда я сплю. Или когда пишу, на машинке стучу». Вот почему у Юры в архиве много рисунков ню, где я сплю или сижу голышом, а в руках держу авторучку или исписанный лист бумаги. Или передо мной, обнажённой, стоит на рабочем столе машинка «Эрика». Больше я обнажённой никому не позировала. И вообще рисунков ню у иных современных художников не ценила и не любила. Словно бы ревновала. А книги моей прозы иллюстрировал только Юра. Хотя в советских издательствах такую семейственность терпели с трудом. Одно дело – трудовые династии рабочих, этакие крестьянско-пролетарские. Там семейственность поощрялась, а тут – нет. Тут – интеллигенция. Опасно. Но я с редакторами спорила и своего добивалась. Да и потом, когда Юры уже не стало, я свои книги иллюстрировала прежними его рисунками. Выбирала подходящие к новым сюжетам. Ну а в этом, двадцать первом, веке я выпустила в издательствах уже штук пять моих новых «лауреатских» книг. И только с Юриными картинами, даже на обложках. Чудесно выглядят. «Моя мама» и «Современники», «Земляничная поляна» и «Разговор о будущем». Тиражи книг мизерные, но по нынешним временам хорошие. Тысяч по пять экземпляров. Значит, прибавится и пять тысяч Юриных зрителей, почитателей. Пусть его драгоценная живопись множится и множится. Пусть Юрин талант подольше радует взор. Я сейчас готовлю к печати книгу моих мемуаров, где на обложке поставлю картину «Ты и я». В будущем же наметила выпустить в свет и картину «Продолжение», где мы с дочкой Анечкой – на фоне пейзажа с церковью. Пусть этот мудрый образ троицы (Родина, мать и дитя) продолжает дышать, пусть живёт Юрина знаменитая тема Родины. С её бирюзовыми озёрами, чудо-небом, лесами. Тема нашей бессмертной земли. Ведь это Продолжение жизни и самого художника.



12. Пока в России Пушкин длится, ? Метели не задуть свечу (Давид Самойлов).



13. Наткнулась в старом блокноте на листок. Лиловыми чернилами пипеточной авторучки летят стихотворные строки. Вспомнила. Это же Валерий Мадестов, поэт из Самары! Высокий стройный красавец. Приезжал в Москву ради нас с Юрой, в нашу «богему». Жил у приятеля, инженера Чулкова, сокурсника по какому-то техническому вузу. Любил, даже рвался приходить к нам в гости на Преображенку, в нашу убогую пятиэтажку. (И в мастерскую в Сокольниках.) На наши творческие вечеринки-тусовки. Писал стихи, посвящал их мне (и Юре). Вот и это лихо записано в мой бордовый бархатный альбомчик, и тоже чернилами от руки, его рукой:

«Ах, соколики вы, соколики! ? Без подков вам легко плясать. ? Вы домчите меня в Сокольники ? За какие-то полчаса. ? И пождите меня немножко. ? Непременно я знак подам. ? Если люб я – шляпа в окошко. ? Если нелюб – выброшусь сам!».

Жаль, не попал он с юности, яркий, порывистый человек, в свою судьбу, в свою профессию. Так в каком-то самарском НИИ всю жизнь инженером и проработал, так и сгорел там на поприще нелюбимого дела. Хотя всё же успел издать одну тонкую, этакую голубенькую книжечку стихов. Неплохих стихов. Ах, как это важно – вовремя найти себя! Попасть в себя точно. Иначе потом – вся жизнь насмарку.



14. В жизни я уже многих похоронила. В разных городах и весях. На разных кладбищах. Потому скажу коротко. Умирают не люди. Умирают миры.



15. А вот ещё пара слов о Достоевском. Я частенько размышляю о его гении. (Есть у меня постулат: «Талант – это мера. Гений – безмерность».) Так почему мне этот гений не близок? Почему? Ведь дан такой диапазон характеров, образов! От убийцы и недоучки Раскольникова, от разгульного купца-богача Рогожина до тишайшего, богоподобного князя Мышкина. Вон какая палитра, какие цвета, какие разбросы! От чёрного к белому. А между – все цвета радуги. Все гаммы, все ноты музыки. Все семь полных октав! И всё это богатство сидит в одном человеке, в авторе. Ну разве не гений?.. Но… тут же приходит ответ. Но ведь и у Толстого не меньший диапазон! Но почему-то рука к книге Толстого тянется, а к Достоевскому – нет. Так в чём же дело? Может, во мне, читателе?.. Но почему? Вот я и размышляю. Вижу, тут не одна причина, как я думала раньше. Мол, наверно, в небрежности текста, в присущей Достоевскому скорописи? В неприемлемой, дисгармоничной форме подачи? Короче, в рваной и грязной строке?

Но нет, вижу, что нет. Тут всё глубже гораздо. Во-первых, у нормального человека не возникнет даже вопроса «вошь я ползучая… или право имею?». А у убийцы вопрос не возникнет тем более. Он убивает, не спрашивая. К тому же на что право-то? Убить? Убивать человека иного? Но ведь ты изначально крещёный. Ты христианин. И знаешь Заповеди. А значит, вопрос этот пуст или ты попросту ненормален. И вся эта разборка «наказания» – не удел художника-автора, а дело медиков, медицины. И уже потому мне всё это чуждо и неинтересно. Во-вторых, если уж и брать это за основу и так глубоко нырять в разборку «наказания совестью» самим «больным», то в этом случае такая проза неинтересна уже потому, что автор не оставляет мне, читателю, возможности стать его соавтором. (А соавторство всегда крайне важно.) А тут в тексте всё забито до такой степени, что задыхаешься. Для вздоха нет и глотка воздуха. Всё заполнено, всё впритык. Вплоть до запаха пота, до слипшихся волос на лбу убийцы, до его бледности и обмороков (наступающих в нужные моменты, как рояль в кустах).

Однако всё это, конечно, лишь по-моему и для меня. (Как для читателя пишущего.) А для других, может быть, всё иначе?

Вот, судя по всему вышесказанному, Достоевский меня не трогает. Он как бы далёк от меня и уже потому неинтересен. И, знаю, не только мне. Знаю, что так же думает блестящая журналистка Маргарита Симоньян (жена Тиграна Кеосаяна). Очень близкая мне по духу, по убеждениям. И зря великий стилист Владимир Набоков, как бы стесняясь, так неглубоко, даже, пожалуй, поверхностно разбирает своё неприятие этого гения. (Про «Братьев Карамазовых» я тут и не вспоминаю. А может быть, зря?)



16. Звонили (вроде директор) из музея-квартиры известного советского художника-станковиста Дмитрия Налбандяна. (Он портреты писал почти всех советских вождей, большие полотна: «Сталин и Ворошилов», «Сталин встречает рассвет», и пр., и пр.) Просили меня дать для их экспозиции какие-нибудь материалы о моём муже Юрии Ракше (1937–1980). Альбомы, фото или что-то ещё. Ведь это именно Налбандян, светлая ему память, в 1954 году открыл дорогу в Москве Юрочке Теребилову (Ракше), убогому, тихому мальчику, прибывшему из глухомани в прекрасный мир живописи, в мир большого искусства. И мальчик не подвёл. В столице он с медалью окончил спецшколу (для одарённых детей) и смело вошёл в этот мир. Стал известным живописцем и художником кино Юрием Ракшой, чьи работы теперь – в Третьяковке, в музее им. Нестерова, в других музеях. А я написала об этом рассказ «Мой дядя – полотёр» – об их первой знаменательной встрече в мастерской Налбандяна на Тверской улице, на чердаке, почти возле Кремля.



17. Какой скверный сленг у молодых в разные годы этих столетий! Надо бы внимательней проследить. Вдруг пригодится. Хотя этим серьёзно учёные занимаются. Лингвисты.

Вот, например, простая мысль: «Это меня не касается». Звучать стала так: «А мне наплевать», «А мне начхать», «Мне это до фени». Или: «Мне пофиг». Или: «А мне фиолетово». Или: «Да мне пополам». А недавно даже слышала: «Мне это перпендикулярно». И такое можно услышать и в СМИ, от дикторов ТВ и радио. Конечно, «пипл» всё это «хавает». Но интересно, что дальше? Когда и теперь, кажется, дальше уж ехать некуда.



18. Вышли из печати для православных два больших календаря-тетради с моими рассказами. Для десяти московских храмов, для их православных приходов. А эти районы – почти миллион читателей. Апрель – из новеллы «Пятое Евангелие». Май – «На помин души» (или «Ступени памяти» – мой самый короткий рассказ). Это о четырёх поколениях мужчин моего рода, о защитниках Отечества от врагов. За два прошлых века. Эти журналы-календари в пандемию мне принесли домой сёстры милосердия из храма Благовещенского и Св. Митрофания Воронежского, всего по три экземпляра. Спасибо им. И что приятно особенно – эти тексты мои напечатаны рядом с мудрыми проповедями отца Димитрия (Смирнова). Он мой духовник. Почётно, приятно и ответственно. Значит, не зря я тружусь. Значит, и моё скромное слово нужно православным. Отправлю по экземпляру календаря в Госархив и в Московский архив частных коллекций. Там у меня давно есть «своя» полка.



19. Какой же это замечательный писатель – Валентин Пикуль! Он и учёный-историк, и художник Слова. А это редко сочетается и потому нечасто встречается. Я не была с ним знакома. Он жил сперва в Ленинграде, потом в советской Риге. Какие же у него интересные, ёмкие, какие ПЛОТНЫЕ миниатюры, исторические новеллы. Не устану вспоминать Горького: «Можно писать как угодно, но только не скучно». (С Пикулем не соскучишься.) И сколько бы его ни кусали, сколько ни пинали за какие-то неточности и огрехи учёные-историки и господа иные – все эти критики-завистники сдохнут (дай Бог им, конечно, здоровья), а Пикуль в литературе останется. Выживет. Ибо он мастер, он талант и любит людей. И это – от Бога.



20. Всегда готова снять шляпу перед истинным Профессионалом, будь то слесарь или профессор. (Ведь и слесарь может быть в своём деле профессором.)



21. Коронавирус ещё держится. И в Москве, и по стране. Но всё же спадает. Вышел на плато. Сижу дома, работаю. Внучка Маша сегодня должна меня порадовать – принести экземпляры моей книги «Избранное» (где на обложке Юрины «Современники». Стараюсь на всех обложках своих книг печатать его прекрасные картины.)

Маша получила вчера «Избранное» на складе в Мытищах. (Печатали в Новгороде, типография там.) 100 штук в подарок автору. (Скоро они пойдут в магазины, в продажу. 5 тысяч экземпляров.) Волнуюсь, как при встрече со своим дитём новорождённым.



22. В моих текстах, где я пишу о реализме, в котором всегда работаю (жанр ли это или же метод?), следует добавлять слово – «в высоком». Поскольку высокий реализм вездесущ, всеохватен. Широк и глубок. Поскольку – от Бога. А все остальные «измы» и «псевдо» (даже самые привлекательные) – они от беса. Они были всегда, они есть и будут. Только надо твёрдо знать – они от беса. Вот в чём суть-то дела. И каждый, берясь за кисть, за перо или садясь к компу, заранее должен знать – кому ты намерен служить, кому ты служишь. Вот и всё. Очень всё просто.



23. Умная журналистка Анастасия Соколова в какой-то своей статье назвала мои «мемы» (мемуары, блокнотные записи, зарисовки) «малой энциклопедией второй половины XX века». Знаю, и почему малой, и почему энциклопедией, и почему мне надо и дальше продолжать писать в том же духе. Спасибо ей, дорогой Асе, за одобрение, за вдохновение. Пишущего это всегда ободряет.



24. Орден «Знак почёта» был у нас в стране учреждён в 1937 году. И мой папа Евгений Ракша, начав работать на ВСХВ (после Тимирязевки) директором павильона «Хлопок», был награждён этим орденом в числе первых. Это был первый и мирный папин орден. А потом – война. И награды танкисту, гвардии лейтенанту вручались уже военные. На фронтах. На поле боя. И редчайший орден Александра Невского, и многие другие.



25. Написать надо про прекрасного поэта и человека – Инну Гофф, жену поэта Константина Ваншенкина. Про то, как мы вместе, сердечно поддерживая друг друга, работали в СП. Как отстаивали истинные таланты, как боролись с бездарями-чинушами, с бюрократами, дружно голосуя и выступая на заседаниях Бюро прозы. Да-да, она ведь и прозу писала. И дочка её тоже была художницей. И надо подробнее вспомнить про её великую песню «Русское поле». Которую создали три таланта, три советских еврея: поэт Инна Гофф, композитор Ян Френкель и исполнитель Иосиф Кобзон. И как они все трое покоятся на своей родине, в России. Да будет им пухом родная земля! Их бессмертное РУССКОЕ ПОЛЕ!



26. У японцев, судя по Куросаве, с которым нам с мужем пришлось на к/ф «Дереу Узала» плотно общаться более года, можно научиться не только восточной выдержке, спокойствию, мудрости, но и скрытности, хитрости и… лживости. Да-да, хитры, скрытны и лживы. Это тоже «Секреты Востока». К сожалению, печальные.



27. Я вот поймала выразительное сочетание слов «ПУЧИНА бедности». (Попал в пучину бедности.) Страшновато до мурашек. Видится этакий серый застывший вулкан. Наверно, это от сочетания несочетаемого. «Пучина» – это когда пучит, что-то пухнет, вспучивается, когда чего-то много. А «бедность» – это когда чего-то мало… Признаюсь, в жизни такую пучину я видела, испытала, поскольку порой в ней жила. Это и в Останкино было, и на Чукотке, и на БАМе. Правда, я не знала тогда, что это пучина и что «пучина бедности». Всё нормой казалось. Наверное, потому что сравнивать было не с чем. И ещё всегда спасал мой характер: я оптимист, позитивист. С улыбкой жила, работала, вкалывала – всё с улыбкой… Так что пучину я увидела поздно и уже издалека. Покинув её. И потому не устаю повторять – спасибо Богу за всё.



28. Долго ищу название, имя любому своему материалу. Редко нахожу сразу. А порой, найдя, меняю снова и снова. Правильное название – это большая ответственность. Это как имя дать новорождённому. Оно не только должно быть информативно, но и нести интригу и глубину.



29. В периодической системе Менделеева есть такой химический элемент, как рутений, № 44. Он открыт ещё в девятнадцатом веке и назван так в честь России, Руси. Почему я раньше не знала об этом?

А недавно, в двадцать первом веке, в подмосковной Дубне открыт новый элемент – сверхтяжёлый металл московий, № 115. Что ж, здравствуй, рутений! Здравствуй, московий! Приятно познакомиться. Живите и будьте здоровы.



30. Вспомнила старый, но красивый анекдот.

В зоопарке дед с внучкой стоят у вольера слонов. Внучка читает вслух список их дневного рациона: «Каша – 10 кг. Морковь -15 кг. Свёкла – 10 кг. Яблоки – 5 кг. Бананы – 5… – и с удивлением спрашивает: – Дедушка, неужели слоник всё это съест?»

В вольере возле слонов уборщик машет метлой. Услышав девочку, говорит, не прекращая мести: «Съесть-то он съесть… Да кто ему дасть?»

И смешно, и совсем не смешно.



31. Когда в 60-е годы в Сибири началось строительство БАМа, у меня за спиной уже была целина. Начало 50-х. И я с радостью туда кинулась. На эту новую великую стройку страны. Стала летать в командировки, на освоение и прокладку этой заброшенной ранее железной дороги. (К тому же к железным дорогам у меня любовь особая, давняя.) Долетала до Тынды, а там работала по всей трассе. И по тайге. Жила и у строителей-укладчиков, и у топографов, и т. д. С тех пор запомнились мне два имени, два значительных человека, два начальника, от которых там зависело очень многое. Баулин и Побожий. (Имён не помню.) Потом Побожий даже книгу о строительстве БАМа выпустил. Мне подарил с сердечным автографом. Не раз я летала с ним (отдельно с Баулиным) на хлипких «кукурузниках» на восток, в тайгу, вглубь трассы. «Под крылом самолёта о чём-то поёт ? Зелёное море тайги». Живала в палатках «первопроходцев» в непроходимой глуши (которую они проходили-таки), на берегах речек малых и рек больших. «Зея-Бурея, Зея-Бурея». Не уступают распутинской Ангаре.

Вернувшись в Москву, печатала свои очерки о БАМе. Один в журнале «Литературное обозрение» был даже отмечен «лауреатством» и премией. В «Детгизе» вышла о БАМе моя очень красивая книжка «Необыкновенное путешествие» с прекрасными иллюстрациями художника Эдика Зарянского. На многих языках. Для многих стран Запада и Востока. На обложке – цветной чудо-рисунок, полосатый бурундучок, сидя на рельсе железной дороги, грызёт орешек, держа его в лапках, как белка…

И вот теперь, через полвека, опять заговорили о БАМе, об этой второй, так необходимой в Сибири нитке железной дороги. Ведь пространства-то там такие бескрайние, такие перспективные – без такой магистрали просто не обойтись… О, дай-то Бог её построить! Это будет дорога к Храму!.. Давненько я ждала этого – и вот наконец дождалась. Обрадовалась, как празднику… Только жаль, слетать сама туда уже не смогу. Наверно, уже не успею.



32. Наткнулась в архиве на мятый листок конца 70-х годов с рукописно начертанными словами:

«Остаюсь всегда с Ракшой ? Всей душой. ? Даже в спину хороша ? И. Ракша. ? Тихо издали гляжу, ? Лучше слов не нахожу… ? Ваш поклонник и собрат ? А. Рубашкин, Ленинград».

Вспомнила. Этот пожилой автор бывал у нас в гостях в Москве. Вместе со своими друзьями – детским ленинградским театром режиссёра Зиновия Карагодского. (Приехавшим на гастроли.) Но об этом чудо-руководителе и его легендарном театре, о постановке у нас в просторной Юриной мастерской (100 кв. метров) отрывков из их спектакля «Бемби», об актёрах: изящной Ирочке Соколовой (оленёнке Бемби, вскинувшей над головой руки, словно рожки), о ясноглазой, романтичной Тоне Шурановой (княжне Марье Болконской из кинофильма «Война и мир»), о её любимом Саше Хачинском (удалом актёре, певце, музыканте), много игравшем у нас на нашем «Циммермане», – надо писать отдельно. Подробно и трогательно. Поскольку всё это было неповторимо прекрасно. (И Юрочка мой рисовал каждого из актёров. И рисунки щедро дарил. Где-то они сейчас там, в Петербурге?) Только дай мне для этого, всесильный Боже, ещё кусочек времени!..

Ой, надо бы тут же добавить. Наша дочь Анечка, ещё подросток, свой первый в жизни букет роз (помнится, алых) получила, как «дама», от сына Зиновия Карагодского, тоже юного художника. Он и позже к нам приезжал. Признавался Анечке… в чём? Лишь догадаться могу. (Но без взаимности.)



33. Как-то в СМИ меня спросили: «Вы – писатель. Вам всё интересно. А что вам неинтересно? Что не трогает вашу душу?» Я тут же ответила: «Если в несколько слов, отвечу. Меня никогда, даже в молодости не интересовали: деньги, секс, спорт. Ещё, пожалуй, пиар, пресса. Особенно жёлтая. И всякие там детективы, фантастика. И, конечно, вся поп-культура…» Возможно, кто-то этого не поймёт, усмехнётся и не поверит. Но это именно ТАК. Я отвечаю за каждое слово. Могу каждое расшифровать.



34. Здесь, на земле, мы жить привыкаем, привыкаем быть, бытовать. Привыкли быть, ГОСТИТЬ в собственном теле. Мы ведь в нём гости. Но из гостей надо когда-нибудь и уходить. Закрыть за собою дверь. И именно этот уход нас страшит. Хотя он неизбежен. А жаль. Жаль, даже до слёз.



35. Жёнам моих коллег – членов СП (поэтов, прозаиков, критиков) и прочим домохозяйкам успешная молодая писатель Ирина Ракша не могла нравиться по определению. И в годы моего расцвета и становления я искренне хотела, мечтала быть мужчиной. Жалела, что мужчиной не родилась. Скольких бы трудностей, интриг, несправедливых обид тогда избежала бы! Помните четвёртый сон Веры Павловны, героини Чернышевского? В его романе «Что делать?». Вот как раз об этом я и мечтала.



36. В разговоре никогда нельзя чертыхаться. Даже походя, даже мельком. Хвостатый так и ждёт, чтоб его назвали, позвали, вызвали. И тут же с радостью явится. Усядется на плечо и с удовольствием будет портить вам жизнь… Так что уж лучше выругайся как-нибудь по-другому, но не зови хвостатого. Не чертыхайся.

37. Какое это счастье (а не просто удача), что я с молодости попала в СВОЮ профессию! Просто перст Божий. И пишу я легко и с удовольствием. Словно слышу небо над головой. Однако написать, родить прозу мало. Её надо вырастить, как дитя. (Хотя путь к идеальному бесконечен, как к горизонту.) И, написав, я её улучшаю, дорабатываю, как ювелир кольцо. Долго и кропотливо. Но с радостью. Порой это долго, затратно (дольше порой, чем родить), но ведь так хочется, чтобы твоё дитя вошло в мир здоровым, красивым.



37. Из современников мне дороги и близки по духу многие. Шолохов и Бондарев, Шукшин, Михалков и Бондарчук… То есть те, кто поднимает большие нравственные проблемы. Но, добавлю ещё, моя любовь и слабость – один «ленинградец», драматург и писатель Александр Володин. Очень тонкий, талантливый человек, фронтовик, по фамилии Лифшиц. Он и человек редкий, чудесный. На земле таких мало. Я порой размышляю о его феномене. Он милосерден, благостен, нежен. Каждый образ и даже слово у него ценны и неслучайны, всегда в десятку. Чужую боль он чувствует остро, как свою. Тут в плюс ему, конечно, и острота восприятия мира его иудейской вековечно страдающей кровью, душой. Возможно, будь он лицом и телом не так непригляден, не так внешне мал и убог, он не был бы столь прекрасен. Словно сам Господь Бог исправил Свою ошибку, скомпенсировал несправедливость. Уравновесил Тело его и Душу. И щедро, даже с лихвой одарил его на земле редким талантом. И стал Володин для всех неповторимо, неотразимо прекрасен.

Но что особенно ценно – он сам, всё сознавая и верно оценивая, научился использовать это во имя добра и людей. И в своём бытии, и в творчестве.



38. Талант – это сострадание. Обычного человека от талантливого и отличает степень сострадания. У Художника она наивысшая (Юрий Ракша).



39. Вот один из моих постулатов, обращённый к нынешним авторам: «Пиши наряду со мной. Пиши лучше меня. И только своё. Черпай “из себя”. И не изобретай велосипедов».

Но есть закон воистину золотой. Надо чаще его вспоминать: «Если можешь не писать – не пиши».



40. Чем лучше живём, тем больше в стране растёт и пухнет псевдоэлита. Её кредо – быть вечно и всем недовольной, что у них в салонах становится даже хорошим тоном. Но это заразно, как вирус. И шоу, и псевдокультура, и обыватель уже заразились. Болезнь скверная и опасная.



41. Режиссёр Элем Климов (муж нашей подруги Ларисы Шепитько) был очень талантлив и… хладносерден. Иначе бы он не снял такие горячие, жгущие фильмы, как «Посторонним вход воспрещён» и особенно «Иди и смотри». У другого бы сердце не выдержало такого накала. А тут всё как-то уравновесилось. (Во ВГИКе любили показывать очередным первокурсникам изящную короткометражку Элема, курсовую работу «Жених».)

Жаль, конечно, что в последние годы Элем ушёл от Шепитько к Лене Романовой, хорошей художнице, в её студию-мастерскую. (И та чуть не подарила ему ребёнка, о котором мечтала.) Да и Лариса, влюбившись в Штатах в великого режиссёра Копполу (вполне взаимно), даже «расписалась» с ним в Лас-Вегасе. (О чём потом рассказывала, приходя к нам с Юрой в гости.) Однако они с Элемом казались, всем и всегда на зависть, блестящей вгиковской парой. Долго соединяли Огонь и Пламень. (Лариса ведь сама отбивала и отбила-таки его у первой его жены, сценаристки Сони Давыдовой.) И вот под конец всё рухнуло. Всё. Фиаско. И даже смерть. Жестокая Божья правда: «Не знаешь, где найдёшь, где потеряешь». А если ещё мудрее, то: «Человек полагает, а Бог располагает».



43. Понимаю, язык – вещь подвижная, как и сама жизнь. С годами меняется. В разные времена и язык разный. Но не настолько же, что сегодня деды не понимают внуков? Примеров полно. Искажают даже пословицы. Недавно слышу: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось», «Не мешайте идиотам заводить себя в болото». А в СМИ то и дело звучит изуродованная поговорка: «Где родился, там и ПРИгодился». В этот момент мне так и хочется вскрикнуть, оборвать оратора. Поскольку не «пригодился», а «сгодился». Сгодился, сгодился, сгодился! Только ТАК, именно так на Руси говорили испокон века. Неужто говорящий совсем глух, родился безухим? Не слышит ритма, лишнего слога? Ведь надо произносить: «Где родился, там и СГОДИЛСЯ». Лишь так грамотно. И по ритму, и по смыслу.

А ведь «пипл хавает», привыкает. Повторяет фальшь и ошибки. И не только эту… А что в языке творится с числительными? Например, слышу: «Нет семи-СТА рублей». Я так и подскакиваю. Ору возмущённо, глядя на коробку радио или в телеэкран: «Не “семиста”, не “.. ста”, а “.. сот, сот, сот” рублей!” (Родительный же падеж! Ещё в школе учили!) И куда только смотрят редакторы СМИ, пропуская такое в эфир? За что зарплату берут? Почему преступно молчат?.. Как гадко это издевательство над моим родным языком! Отвратно и гадко.

А это дурацкое слово «трусятся» (украинизм?). Да нет же, говори не «трусятся», а «трясутся»! По-русски говорить надо. Глагол есть такой – «трясутся, трясётся». Корень в нём «тряс», «тряска», а не «трус». Всегда смотри в корень. И сам запомни, и дети пусть на носу зарубят. Навсегда, на носу – «ТРЯСУТСЯ, ТРЯСЁТСЯ…».

И ещё заруби себе на носу. Нет слова «вылазят». Есть глагол «вылезают», «вылезает». Откуда? Из дыры, из автобуса, из окна. Что делают? Вылезают. Но никогда не «вылазят». Именно этим и определяется степень культуры каждого человека. Обнажается. Выявляется.



44. Я оптимистка с душой нараспашку. Любой встреченный, любой «чужой на дороге» мне нравится априори. Готова влюбиться в него. Интуитивно наделяю его лишь добрыми качествами. А потом удивляюсь, страдаю, порой до душевной боли, когда оказывается, что ошиблась. Вздыхаю: «Ну вот, опять на старуху проруха». Но ведь и посейчас изменить себя не могу. Душа опять нараспашку. И руки опять распахнуты для объятий. Видно, и правда горбатого могила исправит.



45. Недавно мне сообщили официально приятную весть, что я открыватель совершенно нового выражения (в два слова), ранее никогда не бывшего в русской речи, в родном языке. «ВОЗРАСТНОЙ АСКЕТИЗМ».

Как оно пришло ко мне? Да очень просто и органично! Само собой явилось в строке как-то недавно, когда я писала свой «Калейдоскоп». Я обыденно так подумала, что к старости успокоилась как-то, поумнела в сравнении с годами юного легкомыслия и даже зрелости.

Решила нырнуть в прошлое (интересно же), в историю языка. Ну хотя бы неглубоко, лишь в век Золотой и Серебряный. Увидела. Конечно же, прародителем, изобретателем ряда выражений и слов был наш гений Пушкин. (Например, его словцо «вурдалак».) И Карамзин с его словом «трогательно», филолог Тредиаковский со словом «искусство». И художник Карл Брюллов со словечком «отсебятина», и Достоевский со словом «стушевался», и ещё Некрасов, и Салтыков-Щедрин с его «халатностью» и «головотяпством». И Козьма Прутков, и Велимир Хлебников в двадцатые годы с новеньким словцом «лётчик», да-да, не удивляйтесь, «лётчик», ранее было только «пилот» и «авиатор». А чех Карел Чапек – со словом «робот». И Игорь Северянин с его словцом «бездарь», и Маяковский с бессмертными «серпастый» и «молоткастый», «голоштанник», «испавлиниться». И даже Владимир Поляков с его советской сеткой, «авоськой». И этот длинный список родителей, однажды вынесших из роддома на свет Божий слова-первенцы, можно продолжать. Лингвисты лучше об этом знают. А вот теперь, в год 2020-й, в третьем тысячелетии, учёные мне вдруг сообщили и о моём новорождённом. По имени ВОЗРАСТНОЙ АСКЕТИЗМ. Что ж, коли уж это наукой отмечено, то, как говорится, «спасибочки за внимание». Это похоже на яблоко, что упало однажды кому-то на голову. И назвали это – Закон тяготения. Вот вам и возрастной аскетизм.



46. Ветхий Завет. Плач Иеремии. «По милости Божией мы, люди, пока не истощились. Велика Вера Твоя».






Съезд советских писателей.

Делегаты И. Ракша, Е. Воробьёв, С. Дангулов






Разговор о будущем

Дневниковая проза


Что такое эти записи в моих блокнотах? Что это за жанр? Мемуары или очерки, заметки или постулаты? Дневники или эссе? Думаю, нет и нет. Пытаюсь найти названье поточней. Всё же это, наверно, ПАМЯТЬ. Взлёты моей свободной памяти. Как взлёты над чистым полем случайно поднятых птиц. (Пусть даже тех же синих красивых сизоворонок-ракшей. Правда, ракши – птицы не стайные.) Эти их взлёты, то лениво-спокойные, то резкокороткие, зависят от ситуации. Птицы могут вспорхнуть то легко и порывисто, то в одиночку, а то и группой. Большим шумным роем. Взлетели и… не успел и глазом моргнуть, а их уж нет и в помине. (Только спеши записывать.) И местных, и дальних, перелётно-залётных. Порой яркопёрых, весёлых, как радуга. Порой мрачно-тёмных, тяжёлых, как вороново крыло. Разных. Но обязательно дышащих ветром правды, свободы, ощутивших под крылом вольную вольность. Вот это и есть мои записи.

В общем, назову-ка я это «Полёты памяти». Моей свободной памяти плюс, конечно, фантазии. Мне интересной, мне нужной. А может быть, и кому-то ещё.



1. «Искусство писать – это искусство сокращать… – говорил Чехов. – Краткость – сестра таланта». Я ликую!.. Как же он прав! Краткость бесценна. Однако скажу короче. В художественной прозе краткость не сестра таланта. Краткость – это и есть талант.



2. Из двух слов-синонимов всегда выбираю то, что короче. Смотрю, конечно, и как слово ложится по ритму, звучанию, контакту с соседними, со всей строкой. Даже с абзацем. Надо прозу писать, как пишут стихи. Надо из Слов лепить искусство. Всё остальное называется просто ТЕКСТ. Заявление в ЖЭК – тоже ведь проза… Такую пиши хоть километрами. А ты претендуешь на большее.



3. А вот ещё. Нельзя превращать свои тексты, верней, свою прозу, в некий ЛИКБЕЗ. (Ликвидация безграмотности. А нынче все грамотные.) И потому – никогда не пиши уже всем известное. Не долдонь старьё. Вспомни Горького: «Можно писать как угодно, только не скучно». А уж если ты за известное взялся, то пропусти это через себя, через душу свою. И уже через это, своё собственное, чувство изволь сделать для читателя ОТКРЫТИЕ. Даже всем известные библейские истины смогут тогда стать интересными. Старая жвачка ЛИКБЕЗА невкусна, не нужна, тошнотворна.



4. Моя бабушка говорила мне в юности, и я навсегда запомнила этот постулат:

– На свете есть два врождённых, неистребимых порока – СКУПОСТЬ и ГЛУПОСТЬ. (Скупость рядится под экономность.) Они оба опасны. Потому избегай общения с такими людьми.



5. И ещё. Утверждаю. Очень важна плотность подачи материала. Важно – количество информации на единицу времени. (Если это речь.) А если это текст на бумаге, то… количество информации на единицу площади. Если же тянешь, не можешь выразить себя, свою мысль чётко, полно и КОРОТКО (то есть плотно), то ты зануда и бездарь… Читать тебя – одна скукота. (Кстати, какое хорошее слово – бездарь! То есть дара Божьего в тебе нет. Ты БЕЗДАРЬ. И это слово придумал, открыл, произнёс впервые поэт Игорь Северянин.) А ты перестань писать, подыщи себе другую профессию. И, кстати, ещё раз повторю. Горький сказал: «Можно писать как угодно, только не скучно».



6. А вот это, по-моему, самое главное. Помни, ТАЛАНТ ОБЯЗЫВАЕТ. А что это значит? Это значит, раз уж ты его получил, то изволь, голубчик, ему соответствовать. Потрудись подняться, привести в порядок и форму, и себя, и свои личные данные. Подтяни их к высокой планке таланта. А то порой слышишь: «Он как человек дрянь, зато как он талантлив!» (Такое, наверно, многие слышали.) У меня тоже масса примеров: «Он эгоист, скандалист, пьянь, скупец… Он травит людей и животных. Лжив и ленив… Он фарисей и предатель… ЗАТО… зато он талант! Элита!.. Зато какой актёр… Как он поёт…» Или: «Зато как он пишет!» Так за что же, за «или – или»? За что за то-то? Что он фарисей и предатель? Что напивается? Что выгнал из дома жену и ребёнка? Что украл деньги? Или что был «вынужден» эмигрировать? Что предал семью и Родину? За что ценить-то его? Всех этих довлатово-нуриевых и прочих? За то, что для них родина там, где теплей и сытней, как для животных?.. За какой их талант-то? (Предательства?) Да ведь талант – это дар Божий, полученный при рождении, с неба! Пальцем не шевеля! Не заработав!

Так что изволь – соответствуй ему. Расти. Подрастай.



7. ТАЛАНТ ОБЯЗЫВАЕТ. «Вот в чём вопрос». А не только в том, «быть или не быть?». А если – быть, то кем быть, сложность именно в этом. Порой даже в этом трагедия. Такой раскосяк в Душе происходит. Иногда человека думающего даже приводит к трагедии. Понимать надо. Нельзя одновременно и быть негодяем, и что-то дарить человечеству. То есть нельзя служить двум господам сразу. И дьяволу, и Творцу. Когда-то Василий Шукшин очень точно заметил, как это неудобно – стоять одной ногой в лодке, а другой – на берегу. Но как избежать такого неудобства? Да, в сущности, просто! Или сесть в лодку, или сойти на берег. «Каждый выбирает по себе женщину, религию, дорогу». Надо ежечасно, ежедневно «стараться быть лучше» (Достоевский), не поддаваться греху. И думать, думать. Стараться карабкаться по Лествице вверх, ближе к Богу. Чтобы соответствовать Дару, тебе отпущенному. Не загубить его. Да. Это работа. Да. Порой трудная, долгая. Да. Легче плюнуть на всё, даже на этот свой дар, и плыть по течению. Жить как придётся. Поступают и так. Но ДАР ОБЯЗЫВАЕТ. Он подтягивает тебя. И в результате берёт верх над суетой. И это потом окупится. Воздастся раем, гармонией, счастьем. Вот увидишь. Попробуй.



8. Думаю, это правильно, что я стала писать прозу от первого лица. Шире диапазон, свободнее мысль и даже строить композицию легче. А если писать от третьего лица – то тут ты скован. Чем? А шкурой героя, ведь ты привязан к сути чужого, тобой же придуманного персонажа. Он как бы диктует тебе поступки. Ты несвободен. (Эту несвободу писатели порой ощущают. Даже гордятся ей. Мол, герой «живёт сам по себе и мне даже диктует». А это недопустимо.)

А если писать от первого лица – то ты и автор-хозяин, ты и герой. Ты словно плывёшь в океане свободы и силы движений. Да и океан материала вокруг. Только справляйся. Выбирай, черпай. Да и первое лицо (от которого ты взялся писать) может дополнительно стать твоим героем. Только пиши ёмче, плотнее, короче, как учил Чехов. Как учу и я, грешная. «Краткость не сестра таланта, а сам талант».



9. В интернете, на сайте «Проза. ру», я обычно читаю, открываю (просматриваю) только тех авторов, кто читает меня, то есть кому я интересна. Я даже по представленной иллюстрации (фотопортрету или рисунку) уже понимаю, кто передо мной. И ещё – автора сразу видно по предисловию. И даже по псевдониму. Дурацкому или же недурацкому. Я уже понимаю, стоит или не стоит его читать. Тратить драгоценное время… А псевдонимы? О-о-о, это же наслаждение – их встречать! Каких только новых имён люди себе не придумают, не сочинят! Кто-то за псевдоним прячется, кто-то кокетничает или стесняется, кто-то просто выпендривается. Порой диву даёшься, до какого только абсурда иной не доходит! И смешно и грешно. И задаёшься вопросом: зачем только, зачем он так мучился? Ради какого-то «ПСЕВДО»? Просто жаль усилий его и времени.



10. Обязательно надо вспомнить про Алигер. Маргариту, Марго. Поэтесса прекрасная. С очень пёстрой, «лохматой» судьбой. И она именно поэтесса, а не поэт, как, например, именовали себя Ахматова или Цветаева. Марго – именно поэтесса. Одно слово – баба, женщина. Хотя и сильная. Я даже придумала, как назвать эссе о ней – «Когда класть в суп лаврушку?». (Правда, слова «в суп» можно убрать. Да… уберу. Надо проще: «Когда класть лаврушку?».) А кто, куда и где кладёт эту лаврушку – читайте сам рассказ.



11. В силу того, что я «чайник» и, наверно, не ту нажала кнопку на компьютере, пропала одна папка под названием «Надо успеть написать. Пока жива». И в ней пропали 10 названий будущих моих рассказов. (Потянут на целую книгу.) Они исчезли – и всё. Сейчас пытаюсь эти названия вспомнить, восстановить. А главное, потом надо всё-таки их написать. (Ай да сиюминутная «короткая» память! Подводит… «Однако, Ирок, – сказал бы сейчас мне муж мой Юра, – давай-ка напрягись и вспоминай через “не могу”».)

И вот я через «не могу» вспомнила-таки. Все десять названий, даже больше. Так что опять всё записываю.

1) «Броня крепка, и танки наши быстры». (Останкино. Моя жизнь под столом. Безногий сосед, инвалид войны дядя Вася. Самоубийство.)

2) «О-о-о, Майлен, Майлен!». (Автор КОАППа, его весёлые книги, стихи, посвящённые нашей семье.)

3) «Когда класть лаврушку?». (Душанбе, Ташкент, Черноуцан. Смерть поэтессы.)

4) «Звонить Трошевым – два гудка». (Лето. Поездка с мамой и дядей Федей по ягоды. Потом ночь. Последняя электричка в Москву.)

5) «Встреча с медузой». (Некто столетняя Зоя Богуславская, плюс несчастный поэт А. Вознесенский, и любовь его к Тане Лавровой. Пицунда, Дом творчества.)

6) «Сталин и Мао слушают нас» или «Книга для Гитлера». (ЦДЛ. Поэт Миша Вершинин. Сталинская высотка на Котельнической, где Миша жил.)

7) «Ну как там, у нас?». (Мы с Юрой в Париже. Встреча с Толей Гладилиным. Ночь. Храм Мадлен. Кафе «Ротонда». Разбитая рюмка. Признание его жены Фэры: «Ну как там, у вас?».)

8) «Гроза в Елабуге». (Рассказ Вадима Сикорского о Елабуге, о смерти Цветаевой и её сыне Муре.) Это уже написано. Назвала «Что сказал Сикорский».

9) «Мой дядя – полотёр». (Мальчик Юра из глухомани впервые в Москве. Его дядька Федька – полотёр. В мастерской художника Налбандяна на Тверской. Приём Юры в спецшколу для одарённых детей. Как академик открыл дверь ребёнку в большое искусство.)

10) «И это тоже я». (Останкино. Михаил Светлов. Стук мамы в стенку.)

11) «Пожалейте меня, мне ещё предстоит умереть». (Юбилей Светлова в его новой однушке на «Аэропорте». Твардовский, Смеляков, Галич, Шток, Коренец, Прут, Трифонов и прочие чудо-гости. Мы, молодые, с Риммой Казаковой поём дуэтом в подарок Светлову его великую песню «Каховка»: «И девушка наша в походной шинели горящей Каховкой идёт, – и легендарный припев: – Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути!».)

12) «Вам тигр не нужен?». (Я на съёмках фильма «Дереу Узала» на Дальнем Востоке. Режиссёр Акира Куросава и его художник Юрий Ракша. Эпизод с диким тигром в уссурийской тайге. Актёры Мунзук и Юрий Соломин.)

Вот сколько нового мне ещё предстоит написать в будущем. Надеюсь, что недалёком.



12. А пока продолжаю вскрывать эти свои блокнотные залежи-записи.

а. Малахай – меховой головной убор. Родилось от монгольского слова. (В переводе – «шапка».) Потом стал треух. Теперь это уже стала шапка-ушанка.

б. Русские пословицы: «Зять хочет взять. Тесть любит честь», «Было бы корыто, а свиньи найдутся», «Хочешь жить – умей вертеться», «На чужой роток не накинешь платок», «Силён, да не умён», «Прёт на рожон» (рожон – двузаострённая палка, погоняло для скота или для охоты), «Вековуха злее осенней мухи» (или векоуха, она же векоуша – та, что до старости не вышла замуж).



13. Как-то зимой мы с мужем поехали на Николину гору, в деревню Дунино, что на высоком берегу Москвы-реки. К доктору-профессору Ульмеру и его жене – концертмейстеру консерватории, тоже старенькой, седенькой Зиновии Семёновне. Там стоит фамильная дача Ульмеров. Его отец, немец, до революции был у русского помещика опытным управляющим. В бревенчатом, ещё крепком, добротном многокомнатном доме – прекрасная антикварная мебель, всегда настроенный рояль. Вазы, картины в золотых рамах. Одну такую чудо-раму Ульмер подарил нам. В ней уже десятки лет висит у нас дома Юрина картина «Ты и я». И эта рама ей очень подходит. На обороте картины – портрет углём нашего друга, студента ВГИКа, араба Горгиса с режиссёрского факультета.

Соседствовал Ульмер в Дунино с писателем Михаилом Пришвиным. (В огороде нас поразил живой муравейник горкой, вокруг него ограда из палочек. Не муравейник, а ЧЕЛОВЕИНИК. Так сказала нам ещё живая тогда жена Михаила Пришвина Валерия.) Тут надо бы написать воспоминания о ней самой.

Дирижёр Геннадий Рождественский (ещё и пианист, и композитор) снимал у Ульмеров на лето эту дачу несколько лет подряд. (Ульмерам не хватало денег на жизнь, и на лето дачу сдавали, а сами жили во флигеле.) Были очень почтительны к Геннадию Ник. Особенно когда тот играл, музицировал. Хозяева да и все вокруг ходили тогда на цыпочках. И мы, приезжая к Ульмерам в гости, издали наслаждались игрой Рождественского на рояле.



14. Собираю, записываю случайно встреченные фамилии. Для своей прозы. По принципу – пусть имя не мешает, а помогает сюжету. Выбор фамилии героя очень важен. Она не должна «топорщиться» резкими буквами-звуками. Должна порой разоблачать героя, порой его «скрывать» от чего-то. Порой смягчать сюжет, порой обострять. Порой быть нейтральной. Всегда по-разному. Но непременно должна звучать коротко. Ну, например: Лунёв, Панин, Левашов, Галаев, Кусков, Барков, Червяков, Шаров, Серов, Дагулов, Агаев и прочее.



15. Высоцкий поёт: «Значит, нужные книги ты в детстве читал…». Вот и я думаю – в детстве очень нужные книги читала.

И много… Да здравствует бык на арене! А не тореадор. Да здравствует Моби Дик в океане, опрокинувший корабль китобоев!.. И здравствуй, каждая Кошка, Собака на улице! И зверь в лесу. Ведь он у себя дома!.. «Я не люблю, когда невинных бьют». До боли в сердце безмерно к нему моё сострадание. И к человечеству тоже. Мне не нравится чуждое слово «эмпатия». Оно мало, оно какое-то жидкое, как спитой чай. А вот русское слово «сострадание» – оно как раз то. Это подходит. То есть я вместе с вами страдаю. Мы вместе страдаем.



16. Несколько лет назад я снимала фильм о великой певице, любимой моей Надежде Васильевне Плевицкой, страдалице. Бабушке по отцу. Фильм назвала «Шкатулка с секретом». Там я и сценарист, и ведущая, то есть работаю в кадре. И очень хороший был у меня режиссёр – Борис Конухов, человек православный, воцерковлённый. Снявший много хороших фильмов. На мой вопрос о качестве сегодняшней документалистики он ответил быстро и уверенно: «Сейчас у нас в стране есть два кино. Моё и всё остальное». Крепко сказано. Главное – честно. Вот и я бы всерьёз, без кокетства сказала: «Сегодня у нас есть проза моя и вся остальная». Простите уж за прямоту.



17. Классика любого жанра (метод, форма её) не стареет. Она всегда актуальна. И в прозе тоже. В этом жанре я написала немало. Но нынче я добавляю в неё сугубо собственное – «дневниковую» форму. Ибо пришло, к сожалению, время «клиповое», торопливое, спешное. И, судя по рецензиям, эта моя новая форма не только читателем принята, но и нравится. Так что вперёд и с песней!



18. Непременно надо написать о моей поездке на Дальний Восток, в город Арсеньев. Там снимался фильм «Дереу Узала» (премия «Оскар»). На нём мой муж Юрий Ракша работал художником-постановщиком вместе с японским режиссёром Акирой Куросавой. Юра с ним, легендарным, работал почти два года плечом к плечу ежедневно. И это было совсем не легко. Только такой стоический гений и православный христианин, как мой Юра, мог это достойно выдержать. Вот мне и следует рассказать о съёмках фильма и лично о Куросаве. Ну и о многом другом. Знаю массу интересного. И расскажу, как всегда, «без вранья». (Как говаривал друг Есенина, писатель Мариенгоф, в своём тексте «Роман без вранья».)



19. Не люблю я, не приемлю булгаковский роман «Мастер и Маргарита». Дьявольское повествование. Чёрное. Все эти Воланды, Азазеллы с клыками, из зеркала выходящие, все эти полёты Марго на метле и прочее. Противно. Не по-русски, безбожно. Так и хочется на каждой странице перекреститься. Да и первоначально ведь повесть, кажется, называлась «О дьяволе». Куда уж дальше-то? Но хитрый талантливый автор не мог этого не понимать – и переименовал роман. К тому же, реабилитируя и спасая себя, дописал и вставил в текст сцены встречи «Иисус – прокуратор». И этим суть дьявольскую как бы смягчил, чтобы спасти дело. И спас. Обманул и цензуру, и, главное, читателя… И вот сегодня, в новом тысячелетии, настал триумф его «Мастера». Не понимая глубинной сути, не понимая, что там и к чему, романом соблазнились многие. Особенно захлестнуло молодёжь. Он чуть ли не в школьной программе сегодня. На радость «либерастам» и прочей «пятой колонне», растлевающей нацию. А это греховно и очень опасно для будущего России…

Думаю, это булгаковская последняя жена – бесовка и оборотень (Е. С.) подсадила и посадила его на метлу. И полетели. Оба… Только в какую сторону? А ведь, судя по предыдущему творчеству, одарённый Богом Булгаков совсем не таким должен был стать. И начинал он иначе. Как православный христианин. Но вот… сорвался в дьяволиаду, в преисподнюю, к дьяволу в бездну. И даже сам не заметил, как и когда. А жаль. Молодёжь нашу жаль.



20. Я помню, после войны, в тяжкие 40-е годы прошлого века (странно звучит – «прошлого века»!), были продуктовые карточки. На хлеб, сахар, муку и жиры. В понятие «жиры» входило разное. И зависело от того, что нынче именно завезут в магазин, к которому ты «прикреплён» по прописке. Маргарин, масло растительное, жир импортный – лярд или китовый жир. Лярд был белый и мягкий. Продавщица взвешивала его, намазывая ножом на бумагу. А дома лярд, положенный, например, на горячую картошину, мгновенно таял и был совершенно безвкусен. А от жира китового, пахшего тухлой рыбой, порой даже тошнило. Карточки были разные. Рабочие, иждивенческие, детские. И были они все разноцветные. Розовые, зелёненькие, голубые. Для каждой семьи бесценные. Это было спасение от недоедания. Это была Судьба. Сама жизнь. Месячный этот листок был разлинован на маленькие ячейки, на ежедневные такие квадратики. (Ныне сказали бы – пиксели.) Размером с ноготь. Продавщица квадратики эти отрезала ножницами и отпускала каждому написанные там граммы. Сколько граммов в день приходилось на человека – я не помню. Только помню, довески хлеба до дома никто из детей, конечно, донести не мог. Съедали по пути. Это было как бы «законно». И ещё хорошо помню очереди в ближайший магазин с большими буквами по краю крыши «ПРОДМАГ», то есть «Продукты», у Шереметьевского дворца. Я там в начале каждого месяца стояла в очередях. Чтоб «отовариться» (когда мама шла на работу). Это было после войны. Великой Отечественной, которую мой папа-танкист прошёл с начала и до конца, до Победы.

Помню, как однажды эти карточки у меня украли или я сама их потеряла, но для нас это была трагедия. Целый месяц без еды! (Правда, спасала своя картошка в погребе.)

Но нет, мама меня… нет, не била, как соседка избила однажды за такой же проступок свою дочку Тамарку. И та неадекватно орала на весь коридор как резаная. Мама привязала меня бельевой верёвкой за ногу к ножке кровати: «Вот посиди и подумай, негодница: как мы теперь будем жить? Без продуктов? Что будем есть? А вдруг папа как раз вернётся?». Именно это показалось самым ужасным. Вдруг именно в этот месяц?..

Она не кричала, голос был подавленный, скорбный. И именно это меня страшило. Потом, убитая горем, она молча уехала «в город», к ученицам в «порядочные дома» преподавать музыку на фортепиано. Этюды Черни и Майкопара. О-о-о, эти часы на привязи! Эта жуткая несвобода! Уж лучше бы она меня побила! Я не стала бы даже орать, как орала соседка Тамарка. Или лучше на целый бы день поставила в угол, к которому я уже привыкла. Ведь, стоя наказанная в углу, я могла бы рассматривать обои, на которых нарисованы были колосья, фантазировать, придумывать невесть что. И даже, уткнувшись вплотную носом, вылизывать языком в стенке белёной печи дырочку. Глотать её шершавую глину. (Угол – это стенка с обоями, а другая была нашей печью, уходящей на второй этаж.) Но сидеть одной на верёвке часами было ужасно. Унизительно и томительно. (Хоть и горшок рядом стоял под кроватью.) К тому же я и правда не могла догадаться, где и как у меня исчезли эти бесценные, на целый месяц, продуктовые карточки. На жиры, сахар и хлеб. То ли я их потеряла, то ли их у меня выкрали из кармана. Там в магазине полно народищу было: и взрослых, и останкинской местной шпаны. Только когда наконец подошла к прилавку моя очередь, карточек у меня в кармане не оказалось. Я упрямо совала продавщице руку с номерком моей очереди, написанным химическим карандашом. Главным дяденькой. Но он, получив свой паёк, уже магазин покинул. А этот мой номер был теперь уже бесполезен… И тут я, конечно, оторопевшая, стала реветь, по щекам слёзы размазывать. И упрямо прилипла к прилавку, уходить не хотела, боялась идти домой. Местные тётки вокруг, конечно, меня утешали, жалели. Но, взяв свой паёк, спокойненько уходили. Кража продуктовых карточек, особенно у детей, была тогда не редкостью.

И вот я сижу дома, одна, на привязи. Как коза из соседнего переулка. Особенно ясно слышу, как живёт за стенами наш барак. Кто проходит мимо по коридору, кто гремит посудой и вяло ссорится на общей кухне. Оттуда тянет разной едой. Как за темнеющим нашим окном кричит во дворе мать Витьки-Хрюни, загоняет его домой: «А ну марш в дом! А то ремня всыплю!». А я, конечно, не смею отвязываться. (Об этом и речи не может быть.) Хотя на лодыжке моей, у шнурованного ботинка, бельевая верёвка совсем не тугая. Но всё же есть, есть у меня, горемычной (с высохшими от слёз щеками), одна отрада. И имя этой отраде – Дымка. Серая, словно дым, кошка Дымка. Моя подружка, сестричка. Тёплая, мягкая. Когда-то котёнком подобранная мамой на рынке. Я сижу на полу, а Дымка – рядом. Трётся, сочувствует. Потом, уютно свернувшись у меня на коленях, тоже голодная, греет меня, мурлычет, успокаивает. Мол, не плачь, не горюй – и это минует. В конце концов Дымка помогает мне задремать и даже заснуть. И мама, поздно вечером отперев дверь, застаёт нас спящими в темноте на полу, у ножки кровати. Потом я помню, как мама, присев на корточки и обхватив меня, целует, и щеки её мокры от слёз. Помню, как достаёт она мне из сумочки две конфеты «Ромашка». Какие чудо-цветки на фантике! Это значит, в «приличном доме» её, учительницу, угощали чаем. За столом она красиво беседовала с хозяйкой, пряча под стул ноги в истоптанных туфлях. А конфеты не съела, а припрятала для меня. Потом мы обе, уже улыбаясь, под знакомый радиоголос Левитана, с облегчением на душе едим за столом собственную картошку. Горячую и рассыпчатую. Кормим и Дымку у печки. А потом я наконец засыпаю в кровати. Так сладко. С «Ромашкой» в ладони, укутанная маминым одеялом. С лёгким запахом её духов. Господи, как всё хорошо-то! Как счастливо всё на свете! И даже Левитан из чёрной тарелки радио, что висит над дверью, вещает нам какие-то очень хорошие «Последние новости». Послевоенные. Значит, папа скоро домой вернётся.



21. Не знаю, что это я сегодня вдруг вспомнила стихи великого, но, думаю, незаслуженно забытого, вернее, мало любимого писателя Горького. Максима Горького-Пешкова. Особенно молодым поколением. (Впрочем, кого они нынче знают больше заморского «Поттера»? И всех прочих «Властелинов колец»?) Вспомнила Горького, раннего. Его отважного парня Данко с вырванным из груди и сгорающим сердцем. Сгорающим для людей. Вспомнила «Девушку и смерть», «Буревестника», «Старуху Изергиль»… А как мудры и бессмертны, а главное, как злободневны строки его! Обращены они к тем, кто не делает добра ближнему: «А вы на земле проживёте, ? Как черви слепые живут. ? Ни сказок про вас не расскажут, ? Ни песен про вас не споют».

Это слова пророчества. Их надо каждому из нас хоть иногда вспоминать. Чтобы ежедневно делать что-нибудь доброе. Хоть самое малое. Хоть чуть-чуть. И не себе. Ближнему.



22. Единожды присягнув, клятву не меняют.

Иммануил Кант

(По поводу своей принадлежности российскому подданству.)



23. Если не просто пишешь текст, а создаёшь прозу художественную, помни (ищи и чувствуй): каждая строчка, как и поэтическая строка стиха, должна иметь свой наиточнейший ритм и наивысший смысл. И в поисках синонимов добивайся того же.



24. «Для ссоры нужны двое», – издавна говорят британцы. А я говорю – нет-нет. Для ссоры нужны трое. Не знаю, кто прав.



25. Я бы всю европейскую культуру поменял на одну только русскую песню.

Уинстон Черчилль



26. Красота – вещь несправедливая. Это редкость. Она дарится Богом не всем. И у большей части человечества вызывает зависть, а не восторг. Чего только на неё не навешали из зависти, как её только не унижали! «С лица воду не пить». «Красота приглядится, а ум пригодится». «Красота до венца, а ум до конца». «Красна птица пением, а баба – умением». «Не красна изба углами, а красна пирогами». «Жена-красавица – слепому нравится». «Не родись красивой, а родись счастливой». И всё-таки, всё-таки… Красота спасёт мир или нет? Не знаю, не знаю. Но верно одно: «Красота не бывает напрасной. Не бывает напрасным прекрасное».



27. Ко мне в гости на «Аэропорт» приехала давняя моя подруга, актриса-красавица Аллочка Ларионова. Она так хороша, что назвать её просто Аллой язык не поворачивается. Так вот. Вечер, за окном метёт, пурга разгулялась. Снег дробно стучит по стёклам, выбеливает московские крыши. До горизонта штрихует миллионы оконных огней. А мы с Аллочкой уютно так сидим на моей тёплой кухне и пьём вино. Сладкое красное. Красиво пьём. Из хрустальных богемских бокалов. Когда-то я их из Карловых Вар привезла. (Сейчас из кухни в гостиную всё это убранство неохота было таскать.) У неё на коленях спит моя чёрная кошечка Габи. Алла тоже очень любит зверей. Нам хорошо. Мы хорошо чувствуем друг друга, глубоко понимаем. Обе – вдовы, обе – горемычные матери взрослых дочек с неудачной судьбой. Её, знаменитую артистку, по Москве лично знают во всех наркоклиниках все лучшие врачи-наркологи. Никак не могут дочку её вылечить от наркозависимости. Я говорю ей, наливая вина в бокалы:

– Ко мне завтра из Госархива приедут. Заберут старые фото, блокноты, записи и мои новые книги. Я им уже приготовила очередную коробку…

У них там, в ЦГАЛИ, в спецшкафу вся наша с Юрочкой жизнь собирается. Фотографии, переписка. Всегда отдаю это скрепя сердце. Режу как по живому, судьбу от души отрываю. Мы такие там с Юрочкой молодые. Казалось – всё у нас ещё впереди.

Аллочка своими ухоженными красивыми пальцами поднимает бокал, задумчиво смотрит на свет рубиновое вино. Спрашивает:

– А где у тебя архив-то лежит?

Говорю:

– Как где? В чемодане на антресолях. Ну и так, конечно, по всей квартире. А ноты Плевицкой и бесценные её парижские письма (ксероксы их мне привезли из Штатов) в книжном шкафу, на полках. Ну ещё есть клавиры её столетние в тумбочке.

Алла вздыхает:

– Вот и сдавай всё в архив. Срочно. И не жалей. Там всё это, может, и сохранится. А дома… Дома бывает всякое.

Я удивляюсь:

– То есть как это, всякое?

Она задумчиво гладит атласную шёрстку моей чёрной, словно пантера, Габи. Пригубливает вино в хрустальном бокале:

– Знаешь, как-то я возвращаюсь домой из Сибири. С халтуры. Мы там с девками подрабатывали концертами. С Люсей и с Майкой. (Я понимаю, что речь идёт о Людмиле Хитяевой и Майе Булгаковой, тоже наших подругах, тоже народных артистках.) Поезд в Москву рано пришёл. Ну, я доехала до своей Марьиной Рощи, такси отпустила и иду уже по своему двору. Вот, думаю, наконец-то сейчас отосплюсь. А сердце ликует. За полмесяца хорошо подработала. Теперь и по квартплате долги закрою, и Коле на памятник отложу. У нас там бывало по три концерта в день. С утра, в обед и вечерами, конечно. Посёлки там всякие, ДК деревенские, клубы. Лишь бы передвижка была, экран был. У каждой ведь с собой ролики. Нарезки из фильмов… Ну, в общем, парились мы в Сибири не зря. А у меня тогда на одних руках всё-таки и Ариша была безработная, и этот её белорус-нахлебник.

На минуту она замолкает. Но я про «белоруса» не спрашиваю. Знаю, как ей это больно. А она – уже тише:

– Это ж ведь он её на иглу посадил. Они тогда ещё оба у меня жили, в Марьиной. Правда, уже разъехаться собирались. Я как раз нашу с Колей квартирищу на две меняла. Хороший обмен нашла. Две двушки. И эта моя, что сейчас у Рижского… Понимаешь, я устала уже Аришку лечить. Я денег ей тогда уже не давала, всё равно потратят на эту гадость, на дурь. Просто когда на гастроли ехала – продукты им оставляла на кухне. Много продуктов… – Она опять замолкает, легко, одним глотком выпивает вино. В её бездонных глазах слёзы стоят. Смотрю, как же она и в горе своём неотразимо прекрасна, как притягательна! Ну как можно было простаку Коле Рыбникову всю жизнь не обожать это чудо? Ежедневно не быть с ней рядом? В неё даже Гагарин влюблялся. И как было Чаплину не приглашать такую диву на съёмки к себе в Голливуд? А Аллочка, не прогоняя с колен моей Габи, закуривает очередную сигарету (прекрасны и руки её, и маникюр) и продолжает:

– Ну вот. Иду я по своему двору к подъезду. Утро. Снежок летит, кругом сугробы. Хорошо так, бело. Прохожу мимо наших железных мусорных баков. Рядом воркуют голуби. Видно, недавно мусоровоз проехал. И тут взгляд мой цепляется за что-то тёмное почти под ногами. Остановилась. Смотрю. Вроде чьи-то глаза сквозь снег смотрят. Наклонилась, смахнула перчаткой снег. Вижу чёрно-белое фото. Знакомое. И Коля мой на меня смотрит. – Она изящно так наливает в бокалы ещё вина. В другой руке сигарета дымит. Я замерла. – А это, знаешь, что было? Это мои молодые квартиру почистить решили. Перед обменом. Ну и старьё всё лишнее из шкафов, из ящиков разных, с антресолей повыбросили. Кучей на помойку снесли. В общем, помогли мне. Почистили. – Она нежно гладит мою чёрную кошку. – А ты говоришь – архив, сдавать – не сдавать… Да сдавай всё, что можно! Сдавай обязательно. Там, может, и сохранится. Когда-то кому-то понадобится. Пригодится. А то вот так же, как у меня, родня почистит квартиру… от «мусора».



28. Меня давно не интересует профессиональный спорт. (Я где-то об этом уже говорила.) Не интересуют его победы, его достижения. Ведь это победы тела, человеческой плоти. А я считаю, что главное – это победы ума. Разума. Мысли. Прогресс именно в этом. А тело, плоть ведь скоро увянет. Такая уж и туда дорога ей уготовлена. Богом. Эта мысль моя вечно встречает противников. Всегда людей раздражает. А я не желаю спорить. Ибо по факту это именно так. Но вот недавно я неожиданно нашла сомыслителя, думающего точно так же. И, представляете, среди спортсменов! Да ещё каких! Первачей, лидеров, мировых победителей в области спорта. (А чаще именно ведь спортсмены – мои оппоненты.) А это сам великий тяжеловес, мастер спорта Юрий Власов. Он и умница, и мудрец. Он и в этом тяжеловес. И вот что Власов коротко, лаконично сказал (как раз в подтверждение моей мысли): «Мозг тела НИЧТО против силы разума». Это личный его постулат.



29. Свою предыдущую книгу мемуаров я назвала «Золотые опилки». И неслучайно. Опилки – великая, ценная вещь. Например, по опилкам можно определить не только возраст дерева, но и его сорт, его качество, даже болезни. По одной только опилочке можно восстановить всю картину минувшей жизни. Всю эпоху. Как по космической пыли – вселенную. А ещё теперь научились из опилок строить, создавать, воссоздавать всё что угодно. И вчерашнее, и современное, и будущее. Так что когда-нибудь любые опилки могут оказаться буквально бесценными. А потому: «Пилите, Шура, пилите!».



30. Всё меняется. Меняется и русская речь. Вот пример того, как она изменилась за последние два века. Математик Лобачевский в пушкинские времена сказал: «Хорошее воспитание и образование каждого угодны государству в целом». А теперь та же мысль звучит «прогрессивно» вот так: «Клёвый чувак светит тусовке».



31. Мой хороший приятель, прозаик Иван Фотиевич Стад-нюк, написал серьёзный роман «Война». Главную книгу своей жизни. И очень гордился тем, что нашёл для неё удачный эпиграф – слова мудреца, не знавшего поражений афинского полководца Фемистокла: «Мы погибли бы, если бы не погибали». Стаднюк – писатель старшего поколения, прошёл всю войну до конца. Был сотрудником армейской газеты. Много рассказывал мне о боях и трагичного, и курьёзного. «Однажды наши войска с боем вытеснили фашистов из какой-то их опустевшей деревни, местечка. И наша редакционная машина въехала туда за пехотой следом. И мы, жутко уставшие, стали располагаться по домам на ночлег. Помню, и я завалился в каком-то доме на какую-то койку. Лёг под огромное, мягкое, как перина, пуховое одеяло. Высокое, как гора. Они под такими там спят. Только помню, поутру я проснулся от голосов. От говора за окном. Высунул нос из-под этой перины, смотрю на окна – а там по улице фрицы разгуливают, ходят туда-сюда, гомонят. Понял – ночью они, оказывается, контратакой выбили наших и взяли местечко. А теперь по домам рыщут, располагаются. Я обмер, конечно, голову спрятал. Замер. Пистолет в кобуре нащупал. Голова работает, мысли как при лихорадке. Нет, думаю, живым ты меня, сучья погань, никак не возьмёшь. Никак я тебе не сдамся. Слышу, двое всё же притопали в дом, шагают, дверьми хлопают, в мою комнату заглянули. Что-то лопочут друг другу по-своему, как лают на собачьем своём языке. Потом всё же вышли наружу. Чего я только в эти минуты не перечувствовал, чего только не передумал… А чуть стихло – выполз из-под этой перины и молнией в коридор метнулся. Потом в заднюю дверь – и во двор. Со двора – в огород. И, не чуя ног под собой, не чуя себя, по кукурузе, по кукурузе метнулся в ближний лесок на горизонте. Так я и спасся, ушёл к своим… – Иван Фотиевич задумался, помолчал. – Вот какие нелепости порой случаются в жизни. И ведь не в бою, а всё-таки был на волосок от смерти… И смех и грех». И седой мудрый писатель Иван Стаднюк добродушно, искренне, как ребёнок, смеялся. Словно всё это не трагично было, а очень забавно и весело. Да и случилось только вчера.



32. Известна старая истина – короля делает свита. Моя свита – это всегда и только мои книги, моя проза. А может, и не «только». Ибо именно эта свита – самая верная, самая надёжная и, пожалуй, бессмертная.



33. Мне кажется, в последние десятилетия я открыла свой собственный, уникальный по форме литературный язык. Это короткие, якобы «дневниковые» повествования от первого лица. В которые я по желанию могу включать себя даже в герои сюжета, а порой могу в авторы. Или могу вообще исключать себя и из первых, и из вторых. Это даёт мне небывало широкий диапазон возможностей, которых прежде (в классике повествования) я как автор не имела. По крайней мере, не встречала. К тому же я работаю не только словом, но и рисунком, живописью. И это сочетание разных жанров рождает и новые формы изображения. И позволяет создавать и сочетать эти формы именно новый метод. Уж извините, «метод Ракши».



34. Незадолго до кончины поэт Евгений Евтушенко, тогда уже больной, без ноги, прилетал из Штатов в Россию, сказал о поэте-русофобе из «пятой колонны» Дмитрии Быкове (Зильбертруде, буквально липшем, лезшем к нему в знакомцы, чуть не в друзья): «Кудрявенькое неистребимое торнадо…». Очень точно сказал, как пригвоздил. Талантливо, образно, как было всё и всегда у Евтушенко. Умер эмигрант Женя в Америке, а похоронен, по его завещанию, под Москвой, на кладбище в любимом Переделкино. И, как он и просил: «Ближе к Пастернаку». Знал, хитромудрый, о чём просить. Он и тут всё продумал и выгадал.



35. «Нет, нет и нет, – горячо отвечаю я одному моему молодому собеседнику, любителю новомодного стиля рэп. – Пушкин не постарел, не иссяк. Он не может ни постареть, ни иссякнуть. Он будет длиться всегда. – На минуту я нервно умолкаю. – Очень точно об этом сказал чудесный поэт-фронтовик Борис Слуцкий (мне посчастливилось его знать при жизни): “Нам не сломиться… ? Пока в России Пушкин длится”».

А над пронзительным творением Слуцкого «Лошади в океане» моё сердце и сегодня безутешно, до боли рыдает.



36. Какие написаны прекрасные и простые слова довоенной песни: «Сядь со мною рядом, рассказать мне надо, не скрывая, не тая, как я люблю тебя…». Я помню с раннего детства в Останкино, как вечерами пела их моя счастливая мама моему отцу, аккомпанируя себе на пианино. И папа, танкист, гвардии лейтенант, недавно вернувшийся с фронта, тихо ей подпевал. А порой и засыпал на диване. На что мама очень сердилась.



37. Вот я и дожила до того возраста, когда осталась один на один, лицом к лицу со всей своей жизнью. Со всеми её «да» и со всеми «нет». И оттого мне очень хорошо, спокойно и гармонично. Один на один – небольшая и неплохая компания. Она как хвост кометы, а я как ведущая. Как точка или звезда. Стараюсь пока ещё не потухнуть. Пока лидирую, пишу, держу дистанцию. И никто не помогает. Да и помочь не может.



38. Порой слышу по радио давнюю популярную песню о наших целинных годах, о нас, молодых, о нашем горячем порыве – срочно ехать, лететь, покорять на неведомый Север, на целину, на Дальний Восток: «Люди посланы делами, люди едут за деньгами, убегают от обиды и тоски. А я еду, а я еду за туманом, за туманом и за запахом тайги…». Вот так же и я очутилась на целине, на Алтае. Какое же это было счастье! И, конечно, решение Судьбы.



39. Вот какие слова произнесла слепая пророчица из Болгарии, провидица Ванга, много лет назад: «Я не вижу Америки… Она уйдёт…» Мне хочется повторить её слова: «Я не вижу Америки… Она уйдёт». Куда уйдёт? Почему? Не узнаю и не увижу. И почему-то видеть не хочу. Хотя страна как страна. Богатая, сильная. Свежевыросшая. Эмигрантская. Но знать её не хочу. Хотя там и знакомые есть. И я с ними на связи. Но мне почему-то их жалко. Очень жаль этих перекати-поле. Необъяснимо сочувствую им. И всегда вспоминаются строки Есенина: «Если крикнет рать святая: ? “Кинь ты Русь, живи в раю”, ? Я скажу: “Не надо рая, дайте родину мою”».



40. «Духовная мать важнее, чем мать родившая», – сказала провидица Ванга.



41. Я правдолюбка, упрямица. Мой юношеский максимализм, категоричность во всём и до сего дня не покидают меня. Понимаю, что это гадко и плохо, что порой приводит к противоположному, чем желаемый, результату. Пытаюсь бороться с этим, ведь надо уметь над собой приподняться. Но получается не всегда. И это главный мой недостаток. Конечно, есть и другие: упрямство, консерватизм и прочее. Хотя сегодня мой возрастной аскетизм уже всё сглаживает, тушует. И спасибо Богу за это.



42. О чём я жалею сегодня? О-о-о, о многом. Главное – недолюбила моих родных и бесценных бабушку с дедом, маму с папой, дочь Анечку и, конечно же, моего мужа, чудо-художника и чудо-человека Юру Ракшу. Перед всеми ними я виновата глубоко и до боли. Конечно, оправдание этому можно найти легко. Военное, послевоенное время, жизнь горька и жестока, порой не жизнь, а выживание. Да и саму меня воспитывали строго, без нежностей, без сюсюканья и вроде бы без любви. Но нет… всё равно виновата. Виновата сто раз. Недолюбила, недоласкала, не понимала, не расспросила, не вникала. И сколько этих «не», «не» и «не»… А нынче их всех уже нет в живых на земле. И мои эти «не» вовсе не оправдание, а усугубление моей вечной вины перед ними. А за ошибки придётся платить. И здесь, и, конечно, там. Что ж, я готова… Хотя теплится лампадка надежды – повинную голову меч не сечёт.



43. Чувство вины должно человека вести к покаянию, а не к оправданию.



44. «Но, даже теряя дорогу, ? Я шёл не от Бога, а к Богу», – недавно написал мой приятель, поэт Н. Рыжов.



45. В России каждая православная душа – христианка. А что такое блаженство? Это разговор с Богом, но не с окружающим миром.



46. Память – необъятная, потаённая, очень странная штука. (Учёная Бехтерева права.) А для меня интересна и особо загадочна её малая конкретная часть – память звука. Нет, не звучащая речь, не музыка, не каскад каких-то мелодий, а именно память отдельного звука. Порой как бы давно забытого, редкого. Но вдруг дающего импульс зрению. Рисующего картинку. Например, звон коньков, скользящих по льду. Коньков на ботинках, гордо когда-то называемых «гаги». (Беговые «ножи-норвеги» будут потом, потом.) Слышу, как эти гаги режут лёд катка. (Кстати, коньки «гаги» и коньки «норвеги-ножи» звучат на льду совсем по-разному.) И, вспоминая этот режущий звук, сразу видишь ночной Останкинский парк, дворец Шереметьева и круглый каток на пруду, гирлянду огней надо льдом и фигурки, скользящие и врозь, и парами. По-воскресному беспечные, беззаботные. Это был белый сияющий пятачок какого-то нездешнего счастья среди окружающей темноты жизни. И на нём – я, семиклассница, и рядом – мой пыхтящий, сопливый сосед по дому, по коридору в нашем бараке – пацан Витя-Хрюня. Мой совсем ненужный «поклонник». Хотя он очень старался нравиться и иногда точил мне дома затупившиеся коньки. Он здорово это умел. Он и тут был рядом. Пытается не отставать. Мы румяные, пыхтящие, разгорячённые, белое дыхание возле губ. А над катком и нашими головами плывёт из репродуктора знакомый хрипловатый голос любимого певца Утёсова. Его сладкая прощальная песенка с винила, поставленного в радиорубке на радиолу: «Засыпает Москва, стали синими дали. Ярко светят кремлёвских рубинов лучи. День прошёл. Скоро ночь… Вы, наверно, устали, дорогие мои москвичи». И тут присоединяется женский голос Эдит, загадочной дочки Утёсова. И дальше они звучат уже вместе: «Можно песню окончить и простыми словами, если эти простые слова горячи-и…» Надо льдом начинают прощально мигать лампочки. Подгоняют гостей на выход. Каток закрывается. И вокруг понемногу стихает и гомон, и смех, и скрип стали коньков о лёд. И я неожиданно ощущаю морозец, холод ветра на горячих румяных щеках. Дрожь пробирает вспотевшую спину. Напоследок по пути к раздевалке коньки-гаги, как живые, не хотят уходить, то оскальзываются, то спотыкаются и уж не режут лёд, легко и весело оставляя следы. В толчее раздевалки гаги будут сняты, ботинки – связаны друг с другом шнурками и лихо перекинуты через плечо. И я на деревянных неудобных ногах печально зашагаю рядом с Витей-Хрюней домой, на нашу Третью Останкинскую улицу. Мимо мраморных спящих львов на воротах дворца, мимо дощатых ларьков «Керосин» и «Приём стеклотары». Мимо «Продмага». Всё. Счастье жизни угасло. Конец раздолью, свободе от родителей, от уроков и суеты быта. А впереди на школьной неделе может случиться самое страшное. Наказание от мамы, например, за тройку по алгебре. «Всё, хватит, – слышу как сейчас её строгий голос. – В воскресенье на каток не пойдёшь. Накаталась». А пока что вслед нам с Хрюней, в спину плывёт, догоняя нас, голос Утёсова: «И когда по домам вы отсюда пойдёте, как же к вашим сердцам подберу я ключи?..». И особо щемят последние слова: «Что сказать вам, москвичи, доброй вам ночи… Доброй вам ночи. Вспоминайте нас». И я вспоминаю всегда. Ну как же такое не вспомнить!



47. А порой мне вдруг слышится совсем другой звук. Глухой, но упорный. Это железный звук гусениц тракторов. Стук о землю, о грунт, о пахоту. Трактора работают в поле в ночи, чтобы вспахать, чтобы посеять, чтобы дать людям хлеб. И живые глаза их фар лучами света, как прожекторами, режут, пронзают ночную мглу. Порой выхватывая лучом то убегающего зайчишку, то серую сонную птицу, то стену леса в конце пахоты на развороте…



48. А иногда я вдруг вспоминаю (слышу как наяву) потрескивание горящих в костре смолистых лесинок. Треск собранных мной коряжин, валежника, наломанных сучьев, веток в глухой алтайской тайге. Я, целинница, москвичка, «почтальонка», сижу в новеньком белом полушубке, недавно купленном на совхозном складе, в шапке-ушанке, на еловом лапнике возле огня. Тяну вперёд замёрзшие красные руки ладонями к горячему пламени. Ощущаю его тепло. Как же этот живой огонь мне люб и как важен! А как он был люб и важен тысячелетия назад, когда от смерти спасал человечество. Как был бесценно дорог людям и в первобытных пещерах! И потом, потом. Даже голому Прометею, прикованному к скале, укравшему этот самый огонь для людей у богов. Огонь и сегодня дорог планете. С таким трудом добываемый в недрах земли в виде газа или баррелей нефти. А сколько из-за него войн и смертей!.. Вдруг вспоминается, как в Останкино мы, наивно-бездумные дети, играя во дворе, орали, весело распевая: «Тори-тори ясно, чтобы не погасло!.. Гори-гори ясно, чтобы не погасло!..». И вот у меня не погасло. Горит, не гаснет. Сижу в мороз, смотрю на языки драгоценного пламени, на трескучие всполохи неожиданных искр. А сама чутко вслушиваюсь в скупые звуки жизни вокруг. Шум ветра в высоких кронах над головой, скрип сосновых стволов, хруст кустов. Не будь этого костра, этого живого пламени – как всё же было бы опасно оставаться в тайге одной! Пусть даже в этой лесополосе, сходной с тайгой. Хоть, в общем-то, я не одна. Совсем близко слышу дыхание моей подруги Ласточки, верной моей лошадки. Она под седлом (хоть подпругу я отпустила) послушно стоит недалеко, мордой к огню. Но всё же я ночью в лесу одна. Впервые в жизни одна. Застряла вот на полпути к цели. Завтра чуть свет доедем. На спине Ласточки – большой полупустой брезентовый мешок с почтой. С остатками писем, газет. Этот мешок я как следует расправила на её тёплом крупе, тугом и гладком. Пусть хоть этот мешок её согревает. Я ж за неё, родную, в ответе. И даже не перед совхозным конюхом – перед собой, перед Богом… А в голове моей между тем сложилась вот такая, слово к слову, строфа, словно песня: «И в том тёмном лесу ? Мой костёр не погас. ? Он горел и горит, ? Как тогда, в первый раз». (Осталось только на музыку положить.)



49. О, звуки, звуки! (Его величество ЗВУК!) Они почти всесильны в воскрешении картин минувшего.

Вот слышу, к примеру, резкий чугунный стук (друг о друга), стук буферов гружёного товарняка. Или иной перестук – сцепок пустых платформ, катящих по рельсам, по насыпи. Звук передаётся по всей сцепке платформ, из конца в конец, как по бусам. Друг за другом. При торможении или начале пути. В обычной жизни этот чугунный звук нечаст и редко повторим. Он пронзительно-резок. Но память почему-то всю жизнь хранит его у меня в голове. И этот проснувшийся звук тотчас рисует одно и то же. (Как, например, звон колокольчика «дар Валдая» рисует каждому снежную степь, летящую вдали тройку коней с лихим ямщиком и звенящий под дугой бубенец.) Вот и у меня стук буферов и перестук колёс по рельсовой стали тотчас рисует горный пейзаж, Транссибирскую магистраль, тайгу в Саянах. Глухой перегон меж станциями и бригаду рабочих, парней-электромонтажников, с широкими ремнями у пояса и на них страховочными позвякивающими цепями. А я тут у них «на монтаже» от газеты в командировке, пишу о них очерк. Внедряюсь в их жизнь и, главное, узнаю суть работы, электрификацию Великой Сибирской магистрали. В редакции мне выделяют на это целый «подвал», тема-то самая актуальная. А они, молодые специалисты, собранные со всего Союза, монтируют здесь, на железной дороге, контактный провод. Работа опасная, трудная. Тянут его над рельсами, над полотном поверху, по верхушкам электроопор. Вешают изоляторы. И это всё – стоя на высоченных лестницах-лейдерах, поставленных колёсами на рельсы, на полотно. Тяжеленный лейдер то водружают на полотно, то снимают. По нему то поднимаются, то спускаются. То есть электрифицируют данный участок дороги в промежутках между ходом составов, по графику, по расписанию. И по плану к зиме, наверно, закончат. И вот спустя век все паровозы, архаично и «романтично» пыхтящие и дымящие (а заодно и старые тепловозы), навсегда канут в Лету. Останутся лишь в книгах и в воспоминаниях. А пассажирские и грузовые составы будет теперь тянуть сквозь всю Сибирь электричество…

Ну а тайга… Тайга тут волшебная. Стелется ковром по саянским сопкам, как густая зелёная шерсть. Хвойная, ароматная, и нет ей до людей дела. Лишь бы её не трогали. И стоит она себе сосновой стеной по обе стороны насыпи, полная жизни, птичьего щебета, гама и гомона. Жаркое солнце ещё высоко, а бригада уж выполнила дневную норму. Работу на сегодня закончила, и можно бы возвращаться домой, на «монтаж». Там их жильё стоит на запасном пути, на станции со странным названием Бискамжа. Это сцепка жилых вагончиков. В окнах голубые и белые шторки, внутри уют и порядок. Столы и посуда, высокие, как деревенские, койки с подушками. На стенах фото родни и любимых актёров, вырезанные из «Огонька» и «Экрана». А снаружи на верёвках сохнет, полощется на ветру стираное бельё. У дверей рукомойники, вёдра. Корыта тоже снаружи, висят на стенах. Напротив душ, туалет, волейбольная площадка – всё как у людей. Один из вагончиков – красный уголок. Там иногда проводят собрания. Внутри стол, скамейки, библиотечка с десятком случайных книг. «Уголок агитации и досуга», газеты, журналы, на полке шахматы, домино. И я, неожиданная командированная, пока там ночую на полосатом ватном матрасе, расстеленном под столом. Но, главное, в уголке – сплошь плакаты по стенам. На кнопках. Ярко-красные, со звёздами и знамёнами, «Моральный кодекс строителя коммунизма». Мужики на них все атлеты, все румяные, мускулистые. И всё зовут куда-то вперёд, «К новым победам!», в светлые дали. «Партия велела-комсомол ответил: “Есть!”», «Созидание – наше призвание», «Комсомол на ударных стройках пятилетки!», «Кто не работает – тот не ест» – я все их выучила наизусть. Но особо крупный был плакат – четыре головы вождей в профиль. Две бородатые, две усатые. Маркс – Энгельс, Ленин – Сталин. Под столом утром открыл глаза – и вот они, тут. В простенке меж окон уж рдеют перед тобой. Обещают что-то, призывают куда-то идти. Руками указывают за окно. А там виден на склоне зелёной сопки сарай и исподнее бельё полощется на верёвке. И четвёрка вождей утверждает: «Наше поколение будет жить при коммунизме!» А вечером, перед сном, когда глаза закрываешь, они опять перед тобой, все четверо. И суровые бородато-усатые лица – последнее, что, засыпая, ты видишь.

Беременная жена бригадира, худенькая хлопотунья с большим животом Руфа Санько, вечно что-то стирающая, с шестимесячной завивкой из местной парикмахерской, говорит мне то и дело: «Ты чего это там торчишь? В “уголке”, под столом? Книги, что ли, читаешь? Всё ума набираешься?.. – Она очень хочет, чтобы я в газете «Труд» написала о них как можно лучше. – Там же тебе неудобно. Ни нормально поесть, ни нормально поспать. Даже посуды нет. Переходи в наш вагончик. Места хватит. У нас же две половинки». Но я к ним не перехожу. В гости, поговорить, выпить – это пожалуйста. (Я ж тут могу и месяц пробыть.) А чтобы жить – нет, я свободу люблю. Перед сном порою пишу, заполняю блокноты. А питаюсь в буфете на станции. Там всегда горячее есть. И чайник, и кипяток для кофе. Я и в местном ДК (Дом культуры) уже своя, со всеми перезнакомилась. А утром, чуть свет, я, как все, уезжаю с бригадой со станции на перегон, на самоходной дрезине «дэтэшке». Ребята садятся по краю платформы, она без бортов для удобства разгрузки. Сидят рядком, плечо к плечу, свесив ноги над полотном, над мельканием на полном ходу чёрных шпал. Ноги в бутсах, тяжёлых, шнурованных. Я всех их знаю уже. И длинного Вову Голика из Белоруссии с нежным девичьим лицом, и щекастого Помидорчика из Курска, и строгого бригадира Мишу Санько. Все они в одинаковых рабочих спецробах, с широкими ремнями и гремящими страховочными цепями у поясов. Они все ребята отчаянные, бесшабашные. По всей Транссибирской работали. Железная дорога – им давно дом родной. Большие зарплаты посылают на родину. А вот я сидеть на краю платформы пока боюсь. Сажусь поближе к застеклённой будке моториста-водителя. А моторист тут – паренёк местный, хохотун в берете. Любит озорничать – давать сигналы невпопад. И «дэтэшка» на ходу порой вдруг кричит среди гор благим матом. Орёт как не своим, тонким голосом. (Какие же разные тут гудки!) И этот её весёлый пронзительный крик несётся, летит, перекатываясь, как по волнам, по саянским распадкам и сопкам.

Только зря природу тревожит. А монтажникам, чтоб вечером вернуться с работы, надо было дождаться этого собственного «такси». Утром же дрезина не только отвозит бригаду на перегон, но и выгружает там инструменты и материалы: тяжёлые белые чашки изоляторов из фарфора, а главное – огромные бобины, гиганты-катушки намотанного на них контактного медного провода. Потом, пустая, она катит дальше, на соседнюю станцию, чтоб ровно через восемь рабочих часов, строго по графику, вернуться. В часовое «окно», выделенное ей в промежутке меж поездами. И, забрав рабочих, спешить «домой», стуча по рельсам колёсами, как конь копытами, к месту постоянной «прописки-приписки».

А жаркое лето вокруг так и млеет, и млеет. Солнце такое яркое, что мне хочется спрятать глаза. Прикрываю веки и ещё долго вижу радужные круги. А ребята устали, там и сям сидят на откосе в высокой пахучей траве, видны только головы. Вон длинный Володя Голик из Белоруссии, вон стеснительный Кеша, вон краснощёкий волейболист Помидорчик, вон семейный бригадир Санько. И каждый, как мир, интересен, хоть о каждом очерк пиши. Все усталые, потные, ожидают… но нет, не дрезины. Зачем время на ожидание терять? Ждут первого же проходящего состава. С ним можно попутно раньше домой вернуться. Тут составы чуть замедляют ход. Тут рельеф в гору… Жара, тишина. Только слышно жужжание мошкары. Мне пить охота. И я пью воду из белого изолятора, что лежит рядом в траве. Пью, как из чашки. Дождевая вода в нём чистая, сладкая. Взмахом кисти прогоняю с края тоже жаждущую букашку. Вода эта неповторимая, прохладная от земли. Вдруг слышу голос бригадира:

– Братва!.. Приготовьсь!.. Товарняк идёт. Гружёный. По графику.

И братва готовится. (И я тоже «братва».) Начинает из травы подниматься, неспешно вставать. Погромыхивая цепями, двигаться, как бы ленясь, вверх, ближе к пути, к рельсам. И если сейчас все нормально зацепятся, как делали это раньше, то меньше чем через час будем дома. Теперь вот и я слышу далёкий мерный перестук состава. Но как Санько определяет, что это не пассажирский поезд, а товарняк, да к тому же гружёный, мне не понять. А стук по рельсам всё ближе и ближе. И вот уже из-за леса змеёй выползает действительно товарняк. И действительно гружённый лесом. Мне всегда горько, порой до боли в душе, когда вижу вот такие составы. Сразу представляю лесоповал, жуткие голые вырубки, безжалостные лесовозы, лысые до горизонта поля бывшей тайги. И на мёртвых этих полях, как осколки чёрных зубов, торчат только пни, пни и пни. Вот и этот тяжёлый состав ползёт к нам навстречу. С трудом, чуть в гору, не на всех парах. Ребята вроссыпь, поодиночке лениво идут по высокой траве. Погромыхивая цепями, поднимаются по косогору к полотну… Я понимаю, что всё это незаконно, конечно, запрещено и даже опасно. И это все знают, и бригадир – тоже. Но монтажники – народ тёртый, даже рисковый, не прочь полихачить. Только вот я им тут, конечно, мешаю – балласт. И бригадир издали как бы спрашивает меня: «Ну что, корреспондентка? Ты-то готова? Не подведёшь? Или, может, останешься ждать дрезину?» И я, этак непринуждённо улыбаясь, издали отвечаю по-пионерски, взмахом руки, мол, конечно, «всегда готова»… А что? Я, как все, не спеша подхожу к полотну. По голым моим ногам (я в сатиновых шароварах, закатанных до колен) бьётся-трёт-ся трава. Низкая и повыше. Ковыль, метёлки белой таволги, зверобой… И вообще я всем видом показываю, что готова на всё. А, собственно, что тут такого особенного? Ну зацепился за платформу, и всё. И едешь себе преспокойно домой. Делов-то, подумаешь! Мол, мы в жизни ещё не такое видали… А у самой поджилки трясутся.


* * *

А состав между тем мерно стучит на стыках всё ближе и ближе. Всё надвигается. И видимый уже машинист тепловоза, торчащий в окне, заметил впереди, на перегоне, знакомых ребят и даёт длинный-длинный гудок. Вроде бы и приветствует, но скорее предупреждает. Резкий звук вспарывает тишину, резко заполняя пространство. (Какие же разные на железной дороге гудки, какое разное эхо в горах!) И вот уже с ветром и духом сосновой смолы, со стуком и грохотом состав плывёт мимо. И плывёт не так чтобы шибко. Даже успеваю с удивлением заметить, как дышат рельсы, лёжа на шпалах. Да-да, именно, чуть прогибаясь, рельсы дышат, дышат, словно живые. Вот проходят мимо одна за другой первые платформы, гружённые высоченными штабелями брёвен. Меж вагонами чугунно грохочут сцепки и буфера. Кажется, чуть оступись – и вот уж готов мешок с костями. В лицо мне хлещет живой свежий сосновый дух и мертвечина креозота от шпал. В начале каждой платформы торчит короткая, в три ступени, подножка. Издали слышу какой-то крик и понимаю – это мне. Пора, мол, пора. Что выстаивать? Надо бежать и цепляться. И тогда я начинаю бежать. Да-да. Бегу быстро, бегу что есть сил, бегу рядом с уплывающим краем платформы. Она – вот она, рядом, бок о бок со мной. Но всё же быстрее меня. Уходит и уходит вперёд… Думаю, может, лучше дождаться следующей?.. Но бегу, что есть мочи бегу. Кажется, от этого бега зависит сейчас всё-всё. Голые ноги мои мелькают, мелькают, мелькают вдоль самых рельсов, по шпалам, по шпалам, у стучащих колёс. Порой из-под стоп брызгает щебень. Летит в стороны. Бегу, задыхаясь, бегу и бегу. Оглянувшись, вижу – вот она, наплывает, очередная сцепка. Приближается очередная подножка. Только бы не промахнуться! Только бы не промахнуться! И, когда она уже рядом, я, чуть подскочив, цепляюсь за короткие её поручни… Всё. Кажется, всё. Схватилась. Вцепилась. Держусь что есть мочи. Держусь всем – пальцами, кулаками, руками. Потом… подогнув колени, как бы легко отрываюсь от полотна, от земли. На мгновение зависаю. Плыву. Но тут же, тотчас подтягиваюсь. Вот колени с болью уже стоят на твёрдой, как камень, нижней ступеньке. Одновременно ощущаю и опору, и общую лёгкую пустоту. Словно вдруг потеряла тело, вес тела. Спустя секунду подтягиваюсь на руках. Ещё и ещё. Железные поручни горячи от солнца… Всё… Всё хорошо. Тяжко дыша, медленно, очень медленно выпрямляюсь. Теперь уже стопами ощущаю опору лестницы. И ещё ощущаю странную общую слитность, как бы единство своё с этой плывущей вместе со мной махиной. С облегчением выдыхаю. Ну вроде бы всё. Кажется, всё, слава Богу, произошло. Даже не верится. Теперь под стук колёс, буферов, сцепки можно взглянуть и по сторонам. Как там наши? Все ли на месте, все ли едут?.. Вижу длинный-длинный, тянущийся следом состав. И почти на каждой платформе, как часовой на посту, кто-то стоит, висит или сидит на подножке. А кто-то издали, совсем издали машет рукой. Догадываюсь, это мне, конечно же, бригадир. И я, как пионер, послушно, радостно отвечаю ему – тоже машу. Мол, всё в порядке. Мол, мне это всё – раз плюнуть. Запросто. И вообще как могло быть иначе?.. И я сажусь поудобней, устраиваюсь на верхней ступеньке. Дыхание и сердце приходят помаленьку в себя. Выравниваются. А душа буквально ликует. Вот, оказывается, какое оно бывает – чувство победы. У меня под ногами близко-близко скользят, серебрятся рельсы. Мелькают чёрные, креозотно-вонючие шпалы. Пролетают, мелькают щебёнка и костыли. Даже странно, что это подо мной плывёт могучая легендарная Транссибирская магистраль. Транссибирская. Через всю-всю матушку Россию. С запада до востока… Чего она только не видывала за свою вековую историю! И вот она подо мной. И теперь будет под током, под напряжением. И я… я опишу всё это (не про зацепку эту, конечно) и опубликую в газете «Труд». А миллионы по всей стране прочтут мои строки. Мимо меня ритмично, один за другим проплывают серые столбы высоких бетонных опор. Здесь, на маленьком этом участке, на них уже натянут контактный электропровод, уже висят белые чашки изоляторов. А под ними внизу – косогор. Такой зелёный, деревенский, кудрявый, пахучий от щедрого разнотравья. И вокруг тайга, близкая стена тайги, а дальше – высокие сопки, а выше – бездонное небо. Сопки тоже плывут, движутся мимо, но не спеша, словно не хотят со мной расставаться. И я не хочу расставаться. Мысленно раскинув руки, с любовью обнимаю всё это чудо-пространство. По-родному грудью прижимаюсь к нему, припадаю к нему горячей щекой. Господи, хорошо-то как! Как хорошо жить на земле! Хоть бы это никогда не кончалось! Никогда не кончалось.




Кое-что из дневников


Когда журналисты меня порой спрашивают – ради чего я пишу, зачем пишу, отвечаю: чтобы учить людей прекрасному русскому языку, единственно бесценному на планете. А ещё чтобы, читая меня, люди учились чувствовать, знать и выполнять Божьи заветы. Заповеди. А практически все они есть, все отражены в моём творчестве. В любом, даже малом рассказе.


* * *

Я всегда очень любила, вернее, нежно ценила Юру Левитанского. И как бесценного, тонкого, трепетного поэта, и как чудо-человека. Хотя он был старше, из предыдущего, военного поколения, хлебнувшего горюшка на фронтах войны. И, думаю, это сердечное тепло было у нас взаимным. Виделись мы постоянно, и в ЦДЛ, и в домах творчества, и на каких-то писательских мероприятиях. Я дарила ему свои, а он мне – свои книжки с прекрасными поэтическими словами. Храню его особенно мне дорогой сборничек «Жизнь моя кинематограф, чёрно-белое кино», прекрасно оформленный. (Тут для читателя надо привести этот его чудо-автограф.) Знала его жену Марину (дочь «военного» слабенького прозаика, Ивана Падерина), милую, чуть доморощенную блондинку-простушку – редакторшу с радио (она на улице Качалова, вблизи нашего ЦДЛ, работала в Радиокомитете, кажется в музредакции или в литдраме), с которой они уже разошлись. (Марина сильно переживала и часто сиживала за столиком с рюмкой водки и бутербродом, уже поддатая, в буфете ЦДЛ. Благо, как я сказала, её Комитет на улице Качалова (Малая Никитская) и наш ЦДЛ на Большой Никитской совсем рядом. Жалко улыбаясь, она, некрасивая, небрежно одетая и глаза на мокром месте, говорила официанткам и всем проходящим знакомым, как бы оправдываясь: «Вот заскочила на минутку. У меня обед. А в четыре в студии запись». И я понимала, что никакой записи нет, а просто она то и дело сюда приходит в надежде увидеть своего

грузного, стареющего красавца Юру, с которым прожила не один год… Почти все семейные писательские драмы и прочая «литературная» жизнь (встречи, расставания, смерти, разводы, собрания, концерты и заседания, приёмы в Союз и исключения из него, и пр., и пр.) проходили именно здесь, в ЦДЛ. И все кабинеты в этом красивом точёном деревянном особняке – бывшем Дворце князей Алсуфьевых – соединялись в двух буфетах и двух ресторанах, сообщающихся между собой, как реки и ручейки. Недаром мы, писатели, испокон называли наш клуб «Роддом» – родной дом. И тут почти все знали о судьбах почти всех почти всё.


* * *

Но сейчас я о Левитанском. Особенно мне запомнилась одна наша встреча. У него дома, в переулке, кажется, Безбожном, где тогда он жил в новой квартире. Союз писателей и наш богатейший Литфонд (существовавший на отчислениях издававшихся наших книг) построили наконец писателям два «бесплатных» жилых кирпичных высоких дома и всем нам, малоимущим, бесплатно давали там квартиры. (За каждое место в списке шла, конечно, драка.) И я попала в те списки «достойных» (мы с Юрой и нашей дочкой Анечкой должны были туда переселиться из своей малой кооперативной двушки-«хрущёвки» с Преображенки в прекрасную трёшку «Безбожного» рая. Безбожный и Астраханский переулки – рядом). Уже и квартиры начальство распределило. И я должна была там соседствовать, жить на одной площадке с приятельницей, хорошей поэтессой (прибывшей в Москву с Дальнего Востока) Риммой Казаковой. Она (с сыном Егором Радовым), чтобы увеличить семью, даже свою «дальневосточную» няньку притащила в столицу и вписала в заявление как члена семьи, лишь бы получить большую четырёхкомнатную. И получила ведь… Так вот, поэт Юра Левитанский (как и сотни прочих) тоже получил там новую квартиру. Но не с Мариной Падериной, а с новой юной женой – его же студенткой из Литинститута, сильно в него влюбившейся и долго-долго искавшей взаимности, по фамилии Скарино. И эта самая Скарино, которую все осуждали, последовательно родила ему трёх дочек. (Что общество с ней, собственно, и примирило.) Трёх прекрасных черноглазых, похожих на отца девочек-погодков.

Остальное, простите, очень грустное, даже страшное, допишу позже…


* * *

…Ну вот, дописываю спустя месяц, набравшись сил и мужества. Со слов смятенного, подавленного Юры Левитанского, когда мы сидели с ним за столом на его кухне. А за окном шумел многоэтажный летний двор… «Понимаешь, – исповедально тихо говорил он, – при любой ссоре, даже размолвке она скандалы устраивала. И прямо при девочках. Кричала мне и даже хваталась за сковородки: “Я тебе трёх жиденят нарожала, понимаешь – трёх жиденят! А ты не мог в магазин сходить? Он, оказывается, что-то писал… Подумаешь, он писал! Он писатель, поэт!”».

Услышав такое, я была словно убита, пожалуй, даже разбита той сковородкой. Была так раздавлена, что даже не знала, как реагировать, что сказать, как утешать. Даже мелькнула мысль – может, она больная?.. А потому дальше – ни слова. «Дальнейшее – молчанье».





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66910038) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения